Возмездие за безумие

Однажды, когда Галя была занята картиной, Юля вдруг пришла в гости. Без звонка. Без предупреждения. Недоразумение на лице матери, открывшей дверь, смутило девушку, но Галя, заметив это, тут же отложила кисти и принялась хлопотать на кухне. И уже через несколько минут прежнее доверие было восстановлено. Отца не было. Где-то «лазил под машинами». Юля вдруг пожалела, что не увидит его, тут же набрала номер, поздоровалась. Ухов отнёс звонок к тому, что Юля надеется на однокомнатную и теперь решила быть доброй к нему. От этого разговор вышел злым, совсем не отеческим. Виктор еле сдержался, чтобы не нахамить дочери, заявив, что она пьёт его кровь. Но всё же сработал рефлекс: Юля могла расплакаться и во всём признаться Гале. А уже та, вмешавшись в процесс, вполне была способна натворить бог весть чего. Нет уж, пусть всё получится, как задумано, а о том, чего стоят его девочки, Виктор расскажет им потом. Жалкие с. ки! Ждущие подачек и ни на что сами не способные. Одна корчит из себя художника современности! Боже! Из-за чего? Куска размытого в красках полотна, где и понять-то трудно, что это. Зато, какая завышенная самооценка. И матом при ней ни-ни, и вонючий после работы не подходи. А уж про общение, как когда-то – совсем забудь. Не пара ты мне, не чета. А сама готова уступать просьбам мужа, стоит только денег посулить. Продажная тварь. Как все женщины. Ведь, по сути, и Юля ничем не лучше. Вбила себе в голову, что может покорять своей слабостью, торговать пристойностью, да так заигралась, что себе самой не рада. Совсем перестала следить за собой: жидкие волосёнки, затянутые резинками, бледные губы, скулы, обтянутые кожей, а ещё этот лоб, этот жуткий обнажённый лоб, на котором всё чаще и чаще стали появляться прыщи. Руки холодные, кожа на щеках жирная, лоснящаяся… Его ли это дочь? Их ли девочка, которую одевали и воспитывали как маленькую принцессу? Да в Верке, здоровой кобыле, шарма и забора во сто раз больше, потому как живёт и жизни радуется. И по всему виду это заметно. А Юлька? С её почти аристократичной внешностью, стала похожа на оглоблю. Продолжая наблюдать за семьёй все так же издалека, Ухов признавался себе, что его женщины становятся для него не только далёкими, но и непонятными. Даже Полин, не сформированная пацанка, у которой только-только стали намечаться женские формы, ускользала от привычного отцу образа невинности. Она продолжала жить у Ивановых, не проявляя особого желания вернуться домой. Младшая дочь росла дикой и необщительной, родителей и сестру воспринимала без всяких особых почтений или почитаний. Переселившись к соседям, Полин чуть ли не на другой день остригла волосы по-мальчишечьи, продолжая их зачёсывать назад, демонстрируя высокий родовой лоб, но внешне в лучшую сторону не поменялась. В движениях резкая, в словах дерзкая, в одежде вызывающая: от коротких юбок с кружевными колготами, до рваных на коленях джинсов с майкой, едва прикрывающей пуп. И обувь – прочь мамины советы по женственности – плоская подошва полукед, таких теперь модных, а по сути куска текстиля на резиновой подошве. Что случилось? Что произошло? Жена возвеличилась, Юля самоустранилась, Полин упростилась до примитива. Ради этого стоило отдалять его от воспитания? Потому ли Галя требовала невмешательства, чтобы вот таким образом у неё и девочек проявлялась индивидуальность? Да в гробу он, Виктор, видал такую индивидуальность. Как мужику, ему милее и дороже были тонкие каблуки, широкие распахи юбок, стильность макияжа и аксессуаров, какими украшали себя его дочери и жена ещё не так давно, тогда, когда, по словам Гали «были под его гнётом». И духи – тонкие, сладкие, манящие, а не сегодняшние – унисекс, с ароматическими нюансами кожи или табака. Да, свобода в руках недомыслящих – это беда и провокация. А ещё отсутствие всякой перспективы снова стать самими собою. Ибо то выражение имиджа, что видел Ухов у близких ему людей, подходило только под одно определение: «как у всех».

Если к этому стремились, то получилось. Вот только в выигрыше ли остались? Навряд ли. Потому как теперь не притягивали, а отталкивали, не вызывали задержки дыхания, а порождали продолжительный выдох, не побуждали к общению, а вынуждали к одиночеству и вот таким вот ночным прокурам на балконе с разного рода мыслями. Виктор ёжился от ночной влаги, растирал руками предплечья, но заходить вовнутрь за свитером не хотел: курил, думал, снова курил, часто тупо уставившись в какую-то далёкую точку неба. Быстрее бы тридцатое! Быстрее бы! Ухов смотрел на часы на руке. Вот уже и настало. Два ночи. Пять утра. Потом шесть. Семь. Где-то в квартире стукнула дверь. Галя в туалет? А может на кухню попить? Тогда не самое ли время поговорить? Выговориться. Покаяться? Простить друг другу всё. И, пока нет Полин, может..?