Возвращающий надежду

Среди толпы прошло какое-то движение. Нерешительно зашевелился детина в порыжелом колпаке.

— Нам бы касательно габели узнать, высокое ваше генеральство. Ждём с зари. А то за игральные карты — и то, понимаете, плати!

— А ворота мы откроем! — закричали из толпы. — Не сомневайтесь! Собственными башками распахнём!

— Вопрос в том, — авторитетно выступил некто в чёрном переднике, с виду слесарь или кузнец, — как его сиятельство насчёт элю изъявляет? Беспокоимся!

— Не хотим элю! — подхватили возмущённые голоса. — Глотки скорее дадим себе перерезать!

Ободрённый поддержкой, детина в колпаке вдруг сорвал его с головы и отчаянно хлопнул о землю:

— Не желаем элю, габелёров и всяких прочих!

Ещё с десяток колпаков ударилось о землю. Кто-то в исступлении стал рвать на себе волосы.

— Вместо одного су с яблок — десять экю! — послышались возгласы. — Горе нам, несчастным! Где их взять?

Одиго увидел, что сделался центром стихийно возникшего уличного митинга. В него впились сотни глаз, к нему взывали, его теребили за край плаща, за руки, за плечи. Кто-то, расталкивая соседей, рвался к нему с налитыми кровью глазами, кто-то навзрыд плакал, размазывая по лицу слёзы ладонью, кто-то махал колпаком перед его носом и божился страшными клятвами. Молча и грустно стоял Бернар перед этой внезапно открывшейся плотиной народного возмущения и скорби. Не так он рисовал себе возвращение надежды.

Но вот он вскочил на ступень дома и поднял вверх шляпу. Когда приутихло, Одиго чётко сказал:

— Габели не платить!

— Не платить! — повторили в толпе с восторгом. — Вы слышали: он сказал — не платить!

Одиго продолжал:

— Никаких налогов, кроме тальи и тальоны! Сбор — прямо в королевскую казну. Никаких откупов! Деньги — в опечатанную карету и прямо в Париж. Вы слышите, французы?

— А налог на вино? — выкрикнули из толпы.

— Не платить! Пусть лучше его хлебают свиньи.

— Если я, положим, уголь разношу… Тише, дайте сказать! И берут с меня, положим…

— Дай-ка мне! Эй, генерал: за перевоз тоже берут. Как — платить?

— Нет! — крикнул Одиго, воодушевляясь. — Посудите, какой это доход? Два су в день! Не плати!

— А на свадьбы, на похороны, на крестины? На окна?

— Вы слышали: не платить! — надрывался Бернар. — Эй, кто там шумит? Будем платить королю, но не откупщикам. Вон откупщиков! — загремел Одиго, придя в такое же исступление, как и слушавшая его толпа.

И неизвестно, что такое ещё отменил бы он в своей великой душевной простоте, если б в задних рядах не затянули:

С волками жить — по-волчьи выть!
Чем голодать да слёзы лить…

Это была «песенка Одиго», неизвестно какими путями распространившаяся уже и в городе, но с особым, приделанным к ней припевом: «Лянтюрлю, лянтюрлю!» — что означало: не выйдет!

Припев подхватили все до последнего человека, и толпа, сначала переступавшая в такт тяжёлыми башмаками, постепенно пустилась во что-то напоминающее общий пляс.

Одиго стоял, тяжело дыша от волнения, и улыбался, и слёзы текли по его лицу. Плясавшие то и дело подбегали к нему, без церемоний обнимали, целовали, протягивали фляги с вином, требуя, чтобы он отпил хоть глоток. И Одиго отхлёбывал из каждой фляги. Голова его, впрочем, и так шла кругом. Он уже видел всеобщее счастье обездоленных, он уже занёсся до того, что мнил себя освободителем целой нации…

— Вы забыли о су с ливра, — укоризненно сказали ему на ухо. Он обернулся — перед ним стоял член магистрата. — Какая ошибка! Какое упущение!

— Что ещё за су с ливра? — удивился Одиго, сразу упав с облаков.

— Как? Вы не знали об этом прямом едином налоге на все, решительно все торговые сделки? Вы не осведомлены о том, что одна двадцатая стоимости всякого проданного товара несправедливо, огорчительно и убыточно для бедных торговцев поступает в казну? Прошу прощения, сеньор, но это., это… Я просто не нахожу слов.

И член магистрата побагровел от возмущения.

— Не знаю, мэтр, насколько несправедлив этот налог, — разочарованно сказал Бернар. — Ведь речь должна идти в первую очередь о бедняках. Надо найти комиссара, или прево, или бальи… словом, кто отдаст приказ, чтобы открыли ворота?

— Держитесь меня! — с достоинством сказал тот, стукнув себя по массивной золотой цепи на груди. — Держитесь меня, мэтра Лавю, и вы не ошибётесь! Я — мэр и притом принадлежу к партии Белых… Эй, сержант! А с этими, в синих перевязях, вам лучше не иметь никаких дел: это — Синие!

— Синие? — переспросил Одиго. — Это что ещё за радуга, мэтр?

В сопровождении сержанта они уже шли к воротам. Жаки шли следом, ведя коня.

— Синие — сущие злодеи, сеньор, хоть и с магистратскими цепями на шеях, — с жаром объяснял мэтр Лавю. — Бегите их, как огня! Равно как и компаньонажей. Тоже одни злодеи, сьер, и ещё похуже Синих!

— Тьфу, я опять ничего не понял! — с досадой сказал Одиго. — Компаньонажи, белые, синие… Ладно, бог с ними, разберёмся как-нибудь потом, на досуге. Ответьте мне по-французски: что у вас творится?