Возвращение к жизни

Ведь этот оголтелый головорез тоже когда-то был ребенком с невинными глазами… Ведь у него тоже была мать… Как же нужно было искалечить душу человека, чтобы он утратил свой облик, начисто выбросил из сердца жалость к себе подобным!

В первый же день пребывания в Пирятине — 18 сентября 1941 года — гитлеровцы устроили кровавый шабаш. В больнице они обнаружили группу раненых красноармейцев и всех пристрелили, а военврача повесили на воротах больничной ограды. И сделали это легко, играючи, словно не убивали людей, а забавлялись.

Потом начались облавы на советских и партийных активистов, не успевших уйти. Коммунист — на виселицу! Комсомолец — к стенке! Еврей — в братскую могилу! До четырех тысяч евреев, не пощадив и грудных детей, расстреляли палачи и свалили в ямы у деревни Тарасовка.

Но самое страшное началось за три дня до их отступления из Пирятина. Многих жителей фашисты выгнали за город, на киевский шлях, и повели под конвоем на запад. Тех, кто пытался бежать, убивали на месте.

Большое стадо скота немцы согнали к селу Верхояровка и расстреляли из пулеметов.

В последние часы пребывания в Пирятине гитлеровцы взорвали и подожгли все большие дома, уничтожили электростанцию, две паровые мельницы, кожевенный завод, детские ясли, здание горсовета, больницу, кирпичный завод, городской банк, кинотеатр, две школы, церковь. Взорвали колхозные тракторы, сожгли в скирдах хлеб.

Оставляя город, фашистские солдаты бегали по улицам с факелами и поджигали дома. Горожан, посмевших спасать от пожара свои жилища, расстреливали из автоматов. Гитлеровцы выискивали людей в погребах, стреляли в них. В лесу Замостище, вблизи города, поймали скрывавшихся от расправы двадцать мужчин и подростков и тут же прикончили их.

Такую же картину погрома застали через три дня в Переяславе: ныне — Переяслав-Хмельницкий. Приехали мы в истерзанный город рано утром и начали готовить очередной выпуск газеты. Однако работу прервала бомбежка, загнавшая нас в укрытия. Между двумя налетами немецких самолетов выехали из центра города на окраину. И вовремя: вторая волна «хейнкелей» обрушила на центральные улицы новый бомбовый груз, хотя в городе наших войск уже не было — они продвинулись к Днепру.

И здесь мы увидели пожарища: на месте сгоревших домов торчали лишь печи. И здесь услышали ужасающие рассказы о расправах над мирным населением, о рвах, забитых телами погибших. Даже своих прислужников-полицаев фашисты расстреляли!

Оставшиеся в живых переяславцы семьями кочевали за чертой города, хоронились в перелесках и буераках. Но не все ушли. Кое-кто из горожан прятался в ямах и щелях, вырытых на скорую руку. Как только вражеские самолеты уходили, люди вылезали из своих укрытий.

Один старик — маленький, сгорбленный, в зимней шапке-ушанке — все кружил и кружил у разрушенной хаты, останавливался над трупами сестры, коровы и теленка, всплескивал руками и причитал:

— Ой, лышенько… Ой, лышенько…

Раздавленный горем, с помраченным умом, он уже не страшился бомбежки…

Исторически сложилось представление о том, что войну все-таки ведут армии, что в сражении гибнут ее непосредственные участники — воины. Само по себе это бедствие. Но чтобы солдат убивал беззащитных женщин и детей! Кто же они, эти душегубы? Что породило на свет эту ораву убийц?

В юности я зачитывался Гёте, Шиллером, Гейне. В школьных и вузовских учебниках то и дело встречались имена великих немецких ученых. Музыка Баха, Генделя, Гайдна очаровывала и нас, русских. Германия дала миру Маркса, Энгельса. Немецкая нация пробуждала уважение к ней. Как же получилось, что она пренебрегла всем этим достоянием и породила изуверскую идеологию фашизма?

Может быть, не совсем справедливо, но тогда слово «фашист» мы отождествляли со словом «немец». Потому что видели: одетые в солдатскую униформу немцы, в массе своей одурманенные гнусной идеологией расового презрения к другим народам, были беспощадны.

По прошествии многих лет приходишь к выводу — история в чем-то повторяется. Нам, солдатам Великой Отечественной, казалось: с фашизмом покончено, возврата к нему не будет. Но время свидетельствует — человеконенавистническая мораль, увы, процветает и в наши дни. В ином виде, в другой форме. Но суть осталась прежней. И более грозной! На карту ставится уже не свобода того или иного народа, а сама жизнь на планете.

III. Я пришел к тебе, Днепр…

Командир третьего батальона 957-го стрелкового полка капитан Ираклий Окроперидзе страдал и от осколочной раны в ноге, и от сознания, что он выведен из строя в самый неподходящий момент.

Надо же было такому случиться: батальон уже вытеснил из Переяслава последние остатки оборонявших город гитлеровцев, уже торжествовал очередную победу, как откуда-то залетел вражеский снаряд, треснул, ослепил — и комбат, споткнувшись, свалился на бок.

И вот теперь, лежа на повозке, отправляемой в санроту, Окроперидзе переживал свою личную неудачу. Да, придется «загорать» на медсанбатовской, а может, и на госпитальной, койке…