Возвращение красоты

Властью воспоминаний я вызываю из тракторных втулок, поршней, шестеренок, садовых оград, бронированных дверей и решеток — рассыпанных по необъятной нашей планете — груду металлолома, а из него — оранжевый, старый автобус, все еще тарахтящий по крымским дорогам. Э-э, да вот он и я. Юный еще, елы-палы, с бритой головой, в какой-то шафрановой, дикой рубахе навыпуск; с мешочком на груди, из которого торчит указательный левый палец — «нечистый» почему-то, как принято его называть. Я — кришнаит. Перебираю в мешочке шарики четок и бурчу Маха-мантру: Харе Кришна, Харе Кришна, Кришна, Кришна, Харе, Харе… Ну и так далее без конца, чем больше, тем лучше. По крайней мере, так нам объяснили старшие братья… по разуму.

С мешочком происходят забавные вещи. То в него пытаются просунуть монетку, полагая, что я прошу милостыню, то проводница в поезде начинает стелить за меня постель, приняв мешочек за перевязь для покалеченной руки… Живая душа… Теперь таких проводниц не бывает, и никто не удивляется человеку в индийских одеждах с лицом и повадками соотечественника. Теперь вообще никто ничему не удивляется. Ну да я не о том…

Так, стало быть, солнечный, ясный день, а точнее, утро, которое двадцать лет как кануло в Лету, но которое продолжает (вот чудо!) жить в моей памяти. И кто посмеет сказать, что его нет? Смотрите-ка — вот он я, сижу и болтаюсь покорно вместе со всеми, щурясь от солнца и радуясь неизвестно чему. Хорошо!.. Я еду на Мангуп. Впервые в жизни. Не знаю даже зачем, но еду…

Светлые быстрые пятна проносятся по безмятежным, покойным лицам. Бабулька улыбается, трогает меня за локоть и спрашивает тихо, ласково заглядывая в глаза:

— Молишься, сынок?

Я киваю головой и чувствую, как подступает, грозится залить лицо краска стыда. Я ведь все понимаю… В смысле, что она не понимает… Какое там «молюсь»? Знала бы старушечка Божия душа, что за «молитва» у меня на уме, не улыбалась бы она с тихой радостью за меня, молодого. И я держу изо всех сил, боюсь уронить свое окаменевшее вдруг лицо, и только это теперь занимает мои мысли. Мучает меня бабушка своей доверчивостью наивной, так мучает, что хоть сигай из автобуса.

Но потихоньку неловкость проходит. Успокаивается душа, и Божий день, безмятежный и светлый, убаюкивает встрепенувшуюся совесть: ничего… спи покуда… Ничего ты пока не сделаешь. Не время еще. Спи. Отсыпайся до срока…

Белая известковая дорога слепит глаза. Я один. Тишина. Ветерок повевает прохладой, и с благосклонным величием взирают с высоты громады мангупских утесов. В прошлом году я был здесь — внизу, у подножия, на съемках фильма с бутафорским названием: «Подземелье ведьм». Папуасом ходил в массовке, Караченцова привязывал к столбу, дурачился, с панками песни орал под гитару, но наверх даже и не взглянул — не до того было. Теперь вот смотрю…

Но я не знаю, куда идти: где в зеленой, барственной шубе горы затерялась нитка тропы?

Вот от вагончика строительного, что у самого подножия горы, свистят мне, машут рукой: мол, стой!

Пес — «немец» — надрывается на цепи, душит себя, хрипит, рвется в бой. Так ему хочется мясца моего отведать кришнаитского — приправы там разные: имбирь, кориандр, корица… с дымком благовонным, сандаловым. Я стою. Жду, пока подойдет вразвалочку, неторопливо смотритель. Прикидываю: выдержит цепь на вагончике, не выдержит? Грудью бросается «немец», вздыбливается, скалит клыки…

— Далеко собрался? — ленивый вопрос и взгляд, оценивающий меня небрежно: можно ли чем разжиться? Тощий, задрипанный кришнаит, рюкзачишко за спиной с кукиш — ну что с такого возьмешь?..

— Ночевать наверху нельзя. Костры разводить тоже, — но это уже совсем впроброс, так — для проформы.

— Да я ненадолго. Посмотреть только…

Ему уже неинтересно, что я говорю: он машет рукой, указывая направление, и, разочарованный, плетется обратно. Пес его ждет с напряженным вопросом в глазах: ну что… оторвал хоть кусочек?!

Я карабкаюсь по тропе. Весенняя свежесть, переплет прохладных теней не спасают от жара, распирающего изнутри. Тяжело после зимней спячки сразу вот так проснуться и начать куда-то резво карабкаться. Но что поделаешь — гора есть гора.

Останавливаюсь иногда, перевожу дух и высматриваю в просветах — далеко ли вверху граница подъема? Кажется, рядом. Топаю снова — невольно быстрее (если уж рядом), потом тяжелее, медленнее, совсем еле-еле и опять стою, тяжело дыша: ох-хо, ох-хо…

Ну где же она — заветная грань? Снова рядом? Кажется, шагов пятьдесят до нее, не больше. Еще порыв. Теперь уж последний, точно. Но потом оказывается еще один… и еще…

Возле старинной полуобрушенной башни решаюсь на стратегический ход — сократить дорогу и… конечно, совершаю прямо противоположное.

Карабкаюсь (теперь уже без тропы), продираясь через какие-то заросли, цепляясь за скалы. Лезу, скребусь до дрожи, до холода в животе с остервенением беглого каторжника. Ни о чем уже не могу думать, кроме как выбраться поскорее наверх. В голове сумятица, толчея из обрывков мыслей, розовый дым и буханье пудового молота.