Возвращение Мастера и Маргариты

– Охотно, охотно пройдусь с вами и поделюсь информацией. У графа Ивана Семеновича Олсуфьева, выстроившего для семейства эти хоромы, был неплохой вкус. Общество собиралось отменное и стол, знаете ли, стол – лучший на всю Москву. Повар из Парижа, винный погреб с драгоценнейшим содержимым… Может, Грибоедов и читал здесь возлежащей на канапе даме выдержки из "Горе от ума", но мало вероятно, что она доводилась ему теткой, хотя, как известно, вопрос крови – самый загадочный.

Они спустились на первый этаж и вошли в широкую дверь. Нельзя сказать, что бы дым в Дубовом зале стоял коромыслом. За столиками по углам мирно ужинали господа, ничем не напоминавшие о богемном разгуле. Прохлада, свойственная не жилым помещениям или комнатам, предназначенным для официальных собраний витала над белыми скатертями.

– Дубовый зал служил для особо торжественных случаев. При графе здесь заседала масонская ложа. О сем свидетельствует четырехлистник в стрельчатых окнах. Как известно – их знак. А вот двуглавые орлы в рисунке балконной решетки – самодержавные. Так и остались, не улетели, не испугались визита генералиссимуса в скрипучих сапогах… А в соседнем, каминном зале сохранились деревянные панели – первозданные, настоящие… Надо сказать гуляли здесь литераторы до потери членских билетов и предметов личного пользования! – Взгляд Шарля заиграл отсветами минувших банкетов. – Помню, Константин Симонов, получив шестую Государственную премию в 1950 м…

Игорь вздохнул, демонстрируя ангельскую терпимость к болтовне навязчивого джентльмена.

– Мне хочется взглянуть на Пестрый зал, – робко подала голос Мара, которой забавный иностранец нравился. – Вероятно, у господина де Боннара найдется не мало историй…

– Пестрый считался одним из самых богемных кафе в "оттепельной" Москве. Прямо на стенах оставляли шаржи и автографы знаменитости, перехватил инициативу Игорь.

"Когда будешь есть тушенку не забудь про Евтушенку", – процитировал де Боннар и обратился к Игорю: – Ваш просветительский пыл похвален, мой юный друг. Но нет никакой возможности пропустить коронные блюда шефа, которые сейчас вон на тех тележках покатили к нашему столу. М-м… Поразительная вещь: кухня русско–французская, повар австриец, продукты из Швейцарии и Германии, а пахнет благополучием и процветанием.

– Эти штуки называются "фуллите из лосося тартар" мудрено, а? раскланявшись с иностранцем, Везун увлек Мару к столу. – На самом же деле простейшая вещь – розово–черная слоеная башенка. Можете наскоро приготовить сами: слой копченого лосося, слой черной икры, прозрачный ломтик свежемаринованного лосося и букетик сочной зелени. Я лично предпочитаю "Олсуфьева". Жареное филе форели с креветками, шампиньонами, артишоками и соусом "Салтыков". Хотите я вас научу готовить? Или лучше перепелов "Галицино"?

Мара подозрительно взглянула на черноглазого весельчака:

– Вы настоящий джентльмен.

– Джентльмен? Ерунда! Я повар, дорогая девочка. И этим все сказано.

Глава 18

Игорь Везун теперь частенько думал, что фамилия прилепилась к нему не случайно. С того сентябрьского дня, когда в особняке Пальцева насморочный ученый докладывал о запуске какого–то прибора, компания заговорщиков собиралась еще дважды.

Подслушав разговоры в кабинете, Игорь кое–что смекнул о происходящем и понял: пробил его звездный час. Канул в прошлое наивный сирота, позволявший, как теперь говорят, крутануть себя всякому сопляку. Исчезла круглоглазая удивленность, робость, подобострастие к вышестоящим товарищам. Вместо них заявила вдруг о себе разбойничья лихая удаль. Будто стоял он всю жизнь не у плиты, а на пляшущем корабельном мостике, был жилист, зол, опоясан широким кожаным поясом, из–за которого торчали рукоятки пистолетов, а волосы воронова крыла перехватывал алый шелк. Плыл под его командой в Карибском море фрегат с черным гробовым флагом. И гнался за отчаянными флибустьерами корвет, и стлался над волной пушечный дым. Но уходил от погони отчаянный пират, гроза морей, владеющий несметными сокровищами и властью…

В таком состоянии духа "проговорился" как–то повар хозяину, что стал невольным свидетелем собрания в кабинете особняка, мало что понял, но хочет быть полезен делу всеми своими преданными потрохами. Разговор происходил на даче. Холодный ветер нес по дорожкам сада палую листву. Нечто опасное, хищное промелькнуло в холеном лице Пальцева. Он устремил внимательные глаза на вспотевшего под кожаным пиджаком повара, смотрел долго, а потом отвернулся, засвистел: "Ты возьми меня с собой, я пройду сквозь злые ночи…" – и двинулся по ведущей в осенний лесок дорожке. Сзади семенил флибустьер, раздираемый противоречивыми желаниями: то ли воткнуть по рукоять в широкую спину благодетеля острый и длинный кухонный нож, предусмотрительно припрятанный за брючным ремнем, то ли, если дело выгорит, целовать барскую ручку. Минут пять оба висели между жизнью и смертью. Просчитывал Альберт Владленович варианты поварской участи и, наконец, подвел итог. Обернулся, подманил пальцем, обволакивая ласковым взором: