Возвращение Мюнхгаузена. Воспоминания о будущем

Первоначальный вариант повести был написан к началу лета 1927 г. И несколько недель спустя впервые прочитан публично – в Коктебеле, в доме Волошина. С большим успехом. На чтении присутствовал критик Я. Черняк – сотрудник издательства «Земля и Фабрика» (а затем – Госиздата). По его настоянию Кржижановский отдал повесть в «ЗИФ», который возглавлял неблизкий, но давний его знакомый – Владимир Нарбут: именно он редактировал киевский журнал «Зори», когда там состоялся дебют Кржижановского-писателя, он же был и редактором журнала «30 дней», где печатался один из очерков Кржижановского. Немалый вес в «ЗиФе» имело и мнение С. Мстиславского, считавшего Кржижановского одним из лучших писателей современности и много раз пытавшегося, изредка – небезуспешно, помочь ему с публикациями в 1920–1930-е годы.

По возвращении в Москву Кржижановский засел за второй, окончательный вариант, который был готов и отдан в издательство в начале 1928 г. В письме к А. Бовшек от 7 июня, из Москвы в Одессу, он сообщал: «…Редактора меня пока не беспокоят, – я и рад. „Зачем, – говоря словами моего М〈юнхгаузена〉, – блюду торопиться к ужину“».

Пять дней спустя в письме от 12 июня последовало продолжение: «Сегодня мне звонил секретарь Нарбута: рукопись моя, отданная Нарбутом „на рецензию“, вернулась к нему, но он сам уезжает в Одессу на 1½ недели и просит разрешения взять рукопись с собой. Я не возражал: пусть изучает. Относительно того, какова рецензия, я не спросил, зная, что они вправе на это не ответить».

Мы можем ознакомиться с этой рецензией критика Л. Цейтлина. Вот она:

«Путешествие барона фон Мюнхгаузена в Советскую Россию можно было изобразить трояко. Во-первых, рассказом об его удивительных приключениях „в стране большевиков“. Автор не пошел по этому пути: элементы авантюрности занимают в его повести второстепенное место. Вторым разрезом могла явиться политическая сатира на „корреспондента иностранных газет“ и на тех, кто его лживую корреспондентскую стряпню оплачивал. В таком плане образ Мюнхгаузена получил бы четкое классовое прикрепление. Кржижановский пробует развернуть эти мотивы, но его сатира скучна и маловыразительна. „Спутав остановки, я взял вместо одиннадцатикопеечного билета восьмикопеечный. Контроль уличил меня. Проступок был запротоколирован. Дело направлено к расследованию, затем к доследованию, а затем и дело, и я – в суд. Слушание дела о недоплате трех копеек состоялось в Верховном суде (!!). Суд, отсоветовавшись (?), постановил: признав виновным, расстрелять… из пугачей“ (64). Кого позабавят эти нелепые выдумки? Вранье „настоящего“ Мюнхгаузена куда интереснее. Отказавшись от создания „занимательных приключений“ или политической сатиры, Кржижановский избирает третий путь. Его Мюнхгаузен – философ, фантаст и мечтатель, фехтовавший против истины, „парировавший факты фантазмами“ (117). „Я жил в безграничном царстве фантазий, и споры философов, вырывающих друг у друга из рук истину, казались мне похожими на драку нищих из-за брошенного им медного гроша. Несчастные и не могли иначе: если каждая вещь равна себе самой, если прошлое не может быть сделано иным, если каждый объект имеет один объективный смысл и мышление всегда впряжено в познание, то нет никакого выхода, кроме как в истину“ (107). Нельзя сказать, чтобы этот новый образ был неоригинален или неглубок. Но такая трактовка лишает возможности углубить социальное значение „мюнхгаузенщины“ и препятствует сюжетной динамике. Широкому читателю повесть Кржижановского не без основания покажется чересчур запутанной, трудной, малоинтересной. Это – повесть для немногих».

Критик, как нетрудно убедиться, понял прочитанное – и высказался осторожно: дабы и талантливое сочинение не опорочить, и самому не «подставиться». Даже пример особенно «нелепых выдумок» выбрал весьма точно: кому в ту пору неведомы были «всамделишные» пародии на правосудие и случаи расстрела не из пугачей – за «проступки» не большей тяжести. Однако умеющих читать междустрочно уже хватает. Сотрудник издательства А. Зонин делает приписку к рецензии: «Тов. Цейтлин, несомненно, смягчил оценку. Замысел явно не удался автору. Пытаясь иронически отнестись к клевете на СССР, он сам впал в этот тон

(курсив мой. – В. П.). Всего лучше воздержаться от издания. Отмечу все же, что у автора, безусловно, есть данные, и возможно, что он мог бы переработать этот роман. В таком случае мы имели бы любопытнейшее использование нового жанра». Перед нами случай, как говорил булгаковский герой, «так называемого вранья»: никаких попыток «иронически отнестись к клевете» и т. д. в повести Кржижановского нет, и вообще то, что «смущает» обоих авторов отзывов, если, конечно, на минуту им поверить, – лишь одна из восьми глав книги. Но слово сказано – и похоже то ли на донос, то ли на приговор.