Возвращение Мюнхгаузена. Воспоминания о будущем

Впрочем, судьба книги еще далеко не решена. Она зависит не от Цейтлина и не от Зонина, играющих по правилам, но от тех, кто имеет отношение к установлению правил. Прежде всего – от Нарбута, одного из влиятельнейших в московском издательском мире людей. Конечно, нельзя не понимать, что повесть на редкость «не ко времени» – десятилетию Октября. Но… в отличие от тех, кто вскоре их сменит, для этих литераторов-деятелей, при всей их партийно-ортодоксальной правоверности, литература – не пустой звук. Короче – повесть издательством не отвергнута. Автор внес кое-какую правку, несущественную, но видимость «работы» с ним создана, окончательный вариант книги – в редакции. Кржижановский ждет и, как ни старается выглядеть иронично-спокойным, напряженно сосредоточен на этом ожидании.

Ожидание затягивается. И тогда в дело решительно вмешивается С. Мстиславский, некогда «открывший» Кржижановского в Киеве. Он – из тех крупных партийных деятелей (достаточно хотя бы посмотреть в архиве на имена адресатов его энергичной переписки), которые вскоре после Октября ушли в литературную, культурную, научную деятельность (как Д. Фурманов, Е. Лундберг, А. Богданов, В. Бонч-Бруевич и др.), потому влиятелен, да и Нарбута с Черняком знает близко, для них – в отличие от Кржижановского – «свой». Посоветовав автору не томиться без толку в Москве, а отправиться передохнуть в Коктебель, Мстиславский берет все переговоры с издательством на себя.

Из письма Кржижановского к А. Бовшек от 11 августа 1928 г., из Коктебеля в Одессу: «Начинаю с самой важной новости: вчера получил телеграмму из Москвы следующего содержания: „Землефабрика приняла вашу книгу к изданию. Привет. Мстиславский». Я тотчас же ответил Серг〈ею〉 Дмитр〈иевичу〉 письмом, в котором благодарил его за новость, и чувствовал себя весь день почти именинником. Это, конечно, еще не победа, но предвестие борьбы „до победного конца“. И надо запасаться силами и хладнокровием, чтобы в этом литературном сезоне „иттить и иттить“, никуда не сворачивая и не сдавая без боя ни единой запятой… Читал (у Волошина. – В. П

.) две главы „Мюнхгаузена“….слушали очень хорошо…»

Хладнокровия, впрочем, хватило ненадолго: он тут же вернулся в Москву. Одиннадцать дней спустя – очередное письмо в Одессу: «С ЗИФ’ом дело затягивается ввиду нового отъезда Нарбута, притом рукопись оказывается принятой „условно“ (что они хотят с нею делать, пока не знаю), а книга если выйдет, то с предисловием, в котором меня, вероятно, здорово разругают. Пусть».

Слово Нарбута в этой ситуации было бы решающим. А он автора поддерживал. Но… в издательство из той поездки Нарбут не вернулся. Был исключен из партии и снят со всех постов, несколько лет спустя – арестован, осужден, погиб в лагере.

Право, нет худа без добра. Вполне вероятно, что, если бы трагедия в судьбе Нарбута случилась несколькими годами позже, а книга Кржижановского – его решением – была бы издана, то и автор книги, да еще и давний, киевский знакомец обвиняемого

, попал бы под каток репрессий…

Сказать по правде, понять издателей можно: эта философическая сатира-фантасмагория вызывает в памяти убийственную «Сказку бочки» Свифта (странную годовщину первого издания которой, как уже упоминалось, довольно неожиданно отметила советская печать – как раз в ту пору, когда писалась повесть Кржижановского). Появись она в свет – и читателю-современнику не потребовались бы никакие комментарии, как излишни были они читателям Свифта, естественно распознававшим все намеки и «невероятности» автора, самые сложные его гиперболы и метафоры. И можно не сомневаться, что издательству не поздоровилось бы. Да и автору тоже: судьба сочинителя вскользь упоминаемой Мюнхгаузеном «Повести непогашенной луны» Бориса Пильняка подкрепляет это предположение.

Нынешнему читателю комментарии, разумеется, нужны – и обстоятельные, иначе многие нюансы от него ускользнут, что было бы досадно. Потому я попытался быть максимально подробным. Не берясь конкурировать с плотностью письма

Кржижановского, что, на мой взгляд, бессмысленно, я тем не менее стремился следовать за нею, рискуя даже тем, что некоторые пояснения могут показаться избыточными.

Александерплац – центральная площадь Берлина.

– Восстание в Кронштадте! – Точная датировка (март 1921 г.) начала действия повести впоследствии несколько размывается: одни вскользь упоминаемые события относятся к 1922 г., другие происходили еще годом-двумя позже; такая условность

времени, конечно, естественна для персонажа, которому к моменту «возвращения» уже пошла третья сотня лет от роду.

Скажите барону: поэт Ундинг. – От нем. Unding – нелепость, небылица.

…намереваюсь нанести визит туманам Лондона. – Мюнхгаузен у Кржижановского повторяет однажды уже проделанный путь к мировой славе: впервые отдельной книгой его «Приключения» были изданы Р. Э. Распе именно в Лондоне – и по-английски.