Возвращение связного[1980, худож. В. Борисов]

Он уже представлял себе, как сидит с дядей в холодке после сытного обеда. Сидят, покуривают, подремывают. Вдруг посреди равномерного, спокойного гула машины раздается скрежет. Барабан загрохотал вхолостую и умолк, клочья соломы застряли в элеваторе…

«Механик! Меха-аник!» — кричат грязные молотильщики.

Сила подымется, равнодушно, мимоходом скажет дяде:

«Я сам налажу, не беспокойтесь».

Опытное ухо специалиста сразу слышит, в чем дело: солома была сырая, обмоталась вокруг барабана. Солидным неспешным шагом Сила подойдет к молотилке, выключит мотор, очистит барабан, для пущей важности осмотрит заодно решета, капнет в нескольких местах масла из масленки, включит мотор, прислушается: молотилка работает чисто, равномерно, — и вернется к дяде.

Хорошая работа, Сила бы от такой не отказался, если бы…

Если б не нужно было просить о ней Балажей.

Это их единственные родственники в Лабудовой, но в батрацкую к Шкалачке они уже несколько лет не заглядывают, и Сила с матерью тоже обходят стороной дом Балажей на Верхнем конце деревни.

— Уж ты сходи, сынок, сделай это ради меня, — не отступается мать, — по-хорошему, спокойно. Мол, мама вам кланяется и очень вас просит. До самой смерти будет за вас молиться.

Сила чуть было не стал на дыбы, что-то внутри обожгло его, словно раскаленными клещами схватило. Мамино смирение его оскорбляло, приводило в ярость. Но как тут отказаться, сказать «Не пойду!»?

— Как-нибудь загляну к ним в воскресенье, когда дядя будет дома, — пробурчал он и стал выбираться из слишком длинного, широкого и к тому же страшно жесткого костюма.

* * *

Места вокруг Лабудовой холмистые. Ровная низина тянется только от реки Нитры до шоссе на Превидзу. Дальше земля начинает круглиться холмами, большими и маленькими.

Корыто — лощина между двумя холмами, которая в самом деле похожа на корыто с узким дном и крутыми боками. Здесь расположены делянки мелких лабудовских хозяев.

У Гривковых в Корыте две полоски. Одна побольше — на гектар, да еще вверху, у дороги, полгектара. На меньшей полоске в этом году была пшеница. Ее сжали, свезли, обмолотили, а сегодня Милан запахивает пшеничную стерню. Это работа нетрудная, и Милан ее давно уже делает сам. Плуг не нужно запускать глубоко в землю, стерню запахивают мелко, примерно на пядь, чтобы подрезать корни бурьяна.

Лыске и Пеструхе жарко, они высовывают языки и тяжело переставляют ноги с растрескавшимися копытами.

— Пить хотите, бедняжки, — заговаривает Милан с коровами голосом заботливого хозяина.

Он довел борозду до конца, опрокинул плуг. Коровы медленно шагают по краю поля. Пеструха тянется к одуванчику в канаве. Лыска не может, ей мешает ярмо, но и она таращит кофейные глаза на одуванчик.

— Проголодались? — спрашивает Милан. — Ну-ну, сорви, не бойся.

Пеструхе удалось слизнуть одуванчик, Лыска дергает головой, вытягивает шею из ярма. Милан поглядывает на недопаханный участок и вздыхает. Как решить: допахать или попасти несчастных коров? Если не допашет, мама будет ворчать. Ну и пусть ворчит, не может он больше глядеть, как вываливают языки и тяжело дышат коровы.

Он погнал коров к дороге, отцепил плуг и подпер его колышками. Потом повел коров к шоссе, на Яблоневую, там, где аллея старых яблонь, а под ними — холодок и трава, проросшая сочным луговым клевером.

На Яблоневой коровы передохнули. На траву они прямо-таки накинулись, срезают ее языком у самых корней.

Прошел пассажирский поезд из Превидзы.

— Одиннадцать, — сказал себе Милан. — Еще немного попасу и приду домой как раз к обеду.

Кто-то шел от станции, издали невозможно было разглядеть, кто это. Но когда человек свернул в аллею, Милан сразу узнал Эрнеста.

— Я тебя увидал из поезда и пошел навстречу. Доктор велел больше ходить, разминать ногу, — сказал Эрнест и осторожно сел на край дорожной канавы. — Вспахал?

— Еще нет. Коровам жарко было, еле дышали, я и решил попасти их немного.

Он ждал, что Эрнест выбранит его, но тот только вздохнул:

— Не жалеем мы их, они уж и доиться перестали.

Он порылся в портфеле, достал сверток в белой бумаге.

— Колбасу тебе принес.

Милан взял бумажный пакетик. Две булочки и колбаска; когда мама едет в город, она приносит ему конфету, как маленькому, а Эрнест — всегда колбасу. Мужчина — он и есть мужчина. Милан взялся за еду. Булочки были хрустящие, с поджаристой корочкой, а колбаса — сладковатая.

— На заседании был?

Булки с такой колбасой Эрнест всегда приносил с заседаний. Там давали на полдник сладковатую колбасу — конскую.

Эрнест усмехнулся: угадал.

— Был. Утром в больнице, а потом на совещании. И шапку тебе купил, вот посмотри, и шарф.

Шарф! Ну и Эрнест… Летом покупать шарф.

Эрнест достал покупки, и Милан тут же примерил шапку. Шарф был в черную и красную клетку, мягкий на ощупь и, наверное, дорогой.

Собственно, он собирался купить рубашку, Гривкова ему наказала купить у Шмила рубашку. Он забежал в магазин перед совещанием. Рубашки были, но не его размера.

«Может, на складе есть, — сказал хитроглазый, услужливый Шмил, — подождите-ка минуточку».