Возвращение в Михайловское

В общем, Каховский казался едва ли не самым несчастным среди смертников. Даже хуже Бестужева-Рюмина. А уж тот был совсем плох. А Пестель шел спокойно. И Муравьев очень спокойно. И Кондратий Рылеев. Только кандалы им мешали. Когда подошли к виселице, кто-то из них будто даже отпустил какую-то шутку. Что-то вроде: «И на кресте будут одни разбойники. Как вам нравится?» Это Пестель сказал. Или Сергей Муравьев. – В общем, так потом разносилось в обществе. – Во всяком случае, раздался нетвердый смех. Попытка смеха, скорей.

Еще Дельвиг видел, как Муравьев обернулся на ходу к священнику, который шел за ними неотступно. – Протоирей Мысловский из Казанского собора.

Дельвиг узнает много после, что было сказано – путь был длинный, но речь дошла: «Мне стыдно, что вы меня вынуждены вести на смерть как преступника».

– Помните, что сказал Иисус своему соседу по кресту?.. – Так, рассказывали, ответил священник.

И Муравьев (якобы) кивнул… – Он был религиозный человек, в отличие от многих. Он и полк выводил в мятеже под «Православный катехизис».

Это было из Евангелия от Луки: «И сказал Иисусу: помяни меня, Господи, когда приидешь в Царствие Твое! И сказал ему Иисус: истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю…»

И закачались столбы в глазах Дельвига Антона. И петли закачались, что свисали с перекладины. Прости меня, Боже, всех нас прости! Как мы это допускаем?..

Царскосельский Лицей, открытый императором Александром на благо и процветание России, стоял в его лице перед виселицей, как перед крушением всех надежд. И Великая война России с ее пожарами – Москва, Смоленск – и бессмертными полками, ушедшими в землю, стояла перед ней.

Александр восхищался когда-то фразой Рылеева в поэме: «У него там есть палач с засученными рукавами, я бы за него дорого дал!..» Вот теперь у Рылеева был свой палач в красной рубахе и с закатанными рукавами, и он распоряжался лихо под виселицей.

С палачами тоже вышла неувязка. Тот, которого специально пригласили из Финляндии для этого дела, упал в обморок, пришлось утащить. Слабый был – чухонец. Помощник его взял на себя все. Он был особый – помощник. Ему за разбой большое наказанье грозило. Смертное. Вот ему и поменяли на новое дело. Он согласился. (В обществе разное после говорили о том. – Одни, что «чухонец-то – труха оказался! А наш не дал слабины!» А другие, в свой черед: «чухонец не смог! А наш-то, а наш-то… Стыдно, ей богу!» – И все в одном обществе говорилось. Так на так выходило!)

Веревки были коротки: пришлось на доски, которые нужно вытянуть из-под человека в определенный момент, поставить еще низкие скамейки, их и принесли из того же пустого здания школы Торгового мореплавания.

Что касается Дельвига (и, верно, не его одного) – барон отключился на момент. Он больше не был барон, поэт, лицеист первого выпуска. Он никто не был. Пустота – и только. Он был надут пустотой. Это ему закрывали лицо капюшоном и надевали петлю на шею. Только он ничего не чувствовал: ни боли, ни страха. И когда священник, отец Петр, пал на землю и прокричал: «Прощаю и разрешаю!» и пятеро забились в петлях, Дельвиг Антон тоже упал наземь, но остался стоять, потому как стоял в толпе и упасть было некуда.

Забили барабаны – и Дельвиг услышал, что Греч говорит ему: «Играют, как для гоняния сквозь строй!» – но он сам узнал эту страшную музыку, ибо жил в столице и слышал не раз. И когда оказалось, что трое сорвались, он слабо помнил только голос Рылеева: тот что-то кричал генерал-губернатору Голенищеву-Кутузову.

И видел еще явно раненого Сергея Муравьева: тот не мог идти, было что-то с ногой. И все, что после передавалось о якобы сказанных ими словах, – не казалось Дельвигу точным и правильным. Просто все рисовали себя свидетелями и сочиняли, кто во что горазд. Им вовсе не нужен был Рылеев. Как Муравьев, как Каховский, Пестель… они просто участвовали в обсуждении предмета, ставшего интересным для общества.

А когда прозвучал приказ растерянного губернатора: «Вешать снова!», что явно решил один Чернышев, было понятно, – услышали только голос Бенкендорфа, слабый, негромкий: «В любой другой стране…» – но договоривать не стал, – лишь уронил демонстративно голову на шею коня, как бы зажмурясь… Да и все в толпе опустили головы и закрыли глаза. А когда открыли – увидели пять огромных кукол, что висели в петлях и уже не были людьми.

«Нету ни монархии, ни республики… есть только твоя власть, Самсон!..»

Дельвиг вышел из толпы и быстро спустился к протоке. Его вырвало. Тогда стало легче, он омыл лицо. К нему спустился Греч, и они вместе двинулись к городу, в обход крепости. Впереди шел Путята с каким-то французским офицером (почему-то французским)… Тот громко говорил, делая упор на слове Хикс. – Оказалось, это был известный парижский пансион для юношей. Офицер учился в нем когда-то вместе с Сергеем Муравьевым. И теперь увидел его впервые с той поры.