Возвращение в Михайловское

Потом уехал Языков, и вовсе стало некуда девать себя. Александр отправился на ярмарку. «Армяк татарский нараспашку – И шляпа с кровлею, как дом…» И, так как в России все-таки начинали читать книги, его появление отметил весь новоржевский бомонд… не просто как появление очередного помещика, вообще-то известного за домоседа и мизантропа (хоть не все знали это слово). Оно даже озадачило кой-кого… Один купец после записывал: «Был на ярмарке в Святых горах и имел честь видеть Александру Сергеевича, г-на Пушкина, который в некотором роде смутил меня странными своими манерами. Он поедал апельсины с кожурой и на моих глазах съел до двенадцати штук…» Это была уже слава. Настоящая.

Потом смешался с толпой нищих у ворот монастыря и пел с ними «Лазаря, человека Божьего». И как сладко пелось!.. Он играл роль, которая самому была смешна, но которая нравилась ему.

С тоски зашел к игумену, отцу Ионе. И провел с ним часа два, не менее, и был рад, что зашел. Старик встретил его как «Автора Евгения» (то есть «Онегина»). Оказалось, он читает светские книги. И автор Пушкин ему нравится. Погрозил пальцем по поводу какого-то чуть фривольного места, кажется, «оды о ножках» в Первой главе. Александр поулыбался, как школьник. Они выпили рюмки две или три наливки и расстались друзьями. Старик отпустил его с напутствием: «Будь осторожней, сын мой!» Александр удивился слегка: он и так осторожен, дальше некуда.

А потом пришло 24 июля.

«Повешенные повешены. Но каторга?.. 120 человек! Ужасно, ужасно, ужасно!..»

Когда он узнал об исполнении приговора Верховного суда, о коем (суде) тоже ничего не слышал, потому что приговор фактически был объявлен вместе с исполнением (а еще пока дошло до Тригорского, до Михайловского!) – состав суда был объявлен раньше, но, поскольку никто не сообщил, что этот суд идет в самом деле, у всех было благодушное настроение. У всех – значит, и у него тоже! Теперь он метался, как в клетке, и скрежетал зубами. Он затворялся в кабинете и катался по полу, долго катался и велел слугам обливать его ледяной водой… Они и обливали – Арина, кому ж еще? Алены не было больше, вышла замуж, исчезла – нашла время, дура! Алены не было, Анны Вульф не было (в Малинниках), Алина не была приспособлена к сему. Прасковья Александровна старалась не попадаться на глаза… Она сама переживала происшедшее и понимала, как страдает он… но это ж она заперла дочь в Малинниках по собственной неотвратимой воле. Как раз в это время!

Ужасно, ужасно, ужасно, ужасно!

«Порядочному человеку не следует быть повешенну!» Кроме всего мучительного, повешение считалось позорной казнью. Так казнили воров и разбойников. Это было несправедливо, и это было неправдой. Политический бунт не может считаться разбоем. Фердинанд в Испании расстреливал инсургентов. Нет! Полковника Риэго все ж задушили гарротой. Странно, он был уже генералом и председателем кортесов Испании, но в потомстве так и остался полковником. Который провел свою колонну через всю Испанию. Странная штука – история! Полковник Риэго, полковник Пестель. Пестель тоже мог стать председателем кортесов России.

Он, так вышло – был ближе для Александра, по сравнению с другими, с кем знакомство длилось дольше или была даже дружба (Пущин). Его яростный, отточенный ум произвел когда-то на Александра, совсем молодого, впечатление обескураживающее. Пред этим умом оставалось только склониться, а ему было свойственно испытывать влияние, но и желать тотчас почти уклониться от влияния – тоже свойственно. Вот он и испытывал, он и уклонялся. Но он был благодарен за необыкновенное доверие Пестеля к нему. – Теперь понятно было, каких масштабов было это доверие. Сходу. С первых же слов! Никто из деятелей тайного общества, ставших известными ныне не только ему, даже из близких друзей – никто ему такого доверия не оказал… Верно, считая легкомысленным. – Он и был таковым, как он понимал про себя. Он не стоил их доверия. А вот закрытый, мало кому верящий, по природе одинокий Пестель!.. Правда, он предался так же, сходу – подлецу и доносчику капитану Майбороде, и эта история разнеслась по гвардии, по армии – и за ней по России.

Рылееву сдавили горло петлей. Пой, поэт, пой! Больше не поет!.. Так сдавили б и ему. Он недавно еще ругал Рылеева «планщиком» за скучную рациональность стихов – намерение вместо полета… Одна мысль о свободе – а если нет свободы в стихе?.. («А поэзия, прости, должна быть глуповата!» Поэзия умников его отвращала.) – Но теперь случившееся для него было равносильно убиению Андрея Шенье… Повешен, повешен!.. «У него там есть палач с засученными рукавами, за которого я бы дорого дал…» Вот Рылеев и нашел своего палача! «Восстань, восстань пророк России!..»

Что казненный Муравьев Сергей был едва ли не лучший из людей, он знал с самого начала.