Возвращение в Михайловское

«Порядочному человеку не следует быть повешенну!» Надоедало думать об этом. Он болтался в петле и писал смерть Ленского: Шестую главу. Он писал главу о смерти, какой не было еще в литературе – русской, во всяком случае. То есть пытался написать. И петля сдавливала ему шею. Он задыхался. Смерть была единственным благословением этой жизни. Больше всего он боялся, что палач прикоснется к нему. Ему было неприятно. Он ежился.

Враги! Давно ли друг от друга
Их жажда крови отвела?

«Что ж, начинать? – Начнем, пожалуй…» Смерть начиналась обыденно, как обыденна салфетка, которой отирают губы после еды.

Враги! Давно ли друг от друга
Их жажда крови отвела?
Давно ль они часы досуга,
Трапезу, мысли и дела
Делили дружно? Ныне злобно
Врагам наследственным подобно…

(Мы не можем здесь, как в других частях, как в «Нулине», следить движение его мысли. Читать черновики. Нет черновиков. От Шестой не осталось, фактически, черновиков. Четыре строфы и одна в позднейшем воспоминании, скорей, в пересказе. Очевидно, он сжег все варианты…)[89]

«Теперь сходитесь».
Хладнокровно,
Еще не целя, два врага…
Походкой твердой, тихо, ровно
Четыре перешли шага.
Четыре смертные ступени…

На площади противники стояли почти в нескольких шагах друг от друга. В прямой доступности взгляда. И знакомцы, должно быть, могли узнавать друг друга. А уж во время конных атак – точно узнавали!

«Как в страшном, непонятном сне!..» – он это повторял про себя не раз.

Притом, среди правительственных было много тех, кто душой стоял по ту сторону. Еще страшнее.

«И я бы мог, как шут на…»

…Свой пистолет тогда Евгений,
Не преставая наступать,
Стал первый тихо подымать…

…Может, хотел припугнуть Ленского. Или образумить…

И Ленский, жмуря левый глаз,
Стал также целить…

Говорят, на площади первую команду «Стрелять» отменил сам царь, еще не решался. И вторую тоже. А когда уже дал команду… Солдат-пальник, что стоял с запалом у пушки, выкрикнул: «Как же так, ваше благородие! Свои!..» Но поручик Бакунин… который непосредственно командовал пушками – не то что соскочил – сорвался с коня и подхватил пальник…

Но как раз
Онегин выстрелил… Пробили
Часы урочные. Поэт
Роняет молча пистолет…

– У Рылеева в поэме был палач с засученными рукавами. Я б за него дорого дал!..

…На грудь кладет тихонько руку
И падает. Туманный взор
Изображает смерть, не муку…

…Рылеев писал ему: «Может быть, Гомер сочинял свои рапсодии из-за куска хлеба; Байрона подстрекало гонение и вражда с родиной; Тасса любовь, Петрарку тоже…»

То была не сцена, а само изображение смерти…

Недвижим он лежал, и странен
Был томный мир его чела…

…Пестель говорил: «Я уйду. Женюсь, возможно – стану воспитывать детей. Надеюсь, смогу – не хуже Лагарпа». Кажется, он сватался к дочке графа Витта. Главноначальствующего южных военных поселений. Фактического мужа Катерины Собаньской, урожденной Ржевской. – Тоже темная лошадка. Хотя и красивая лошадь. Очень красивая.

Недвижим он лежал, и странен
Был томный мир его чела…

…Сергей Муравьев: «Мать нам сказала перед отъездом из Франции: «В России существует рабство». И тогда я дал себе слово…»

Недвижим он лежал, и странен
Был томный мир его чела…
Под грудь он был навылет ранен,
Дымясь, из раны кровь текла.
Тому назад одно мгновенье
В сем сердце билось вдохновенье,
Вражда, надежда и любовь,
Играла жизнь. Кипела кровь:
Теперь, как в доме опустелом,
Все в нем и тихо и темно;
Замолкло навсегда оно.
Закрыты ставни, окна мелом
Забелены. Хозяйки нет.
А где, бог весть. Пропал и след…

«Замолкло», «закрыто», «забелены»…Приставка «за» лезла во все щели, и Забвение било во все колокола. Он содрогнулся даже – перед самим собой. Бывает так, что содрогаются перед собой. Он сознал, что дал лучшую формулу смерти. И написал лучшую строфу. Может статься – лучшую главу романа! Или вообще лучшую – из всех русских романов.

Там была еще строфа: