Возвращение в Михайловское

У него теперь было много дел. Он отправился в баню, которую нынче топили и где еще не остыла вода. Нужно было смыть предыдущие грехи, о грехах последующих Господь позаботится.

В бане еще догорала печь. Он разделся. В кошелке с бельем, которую принесла с собой в баню Арина, на дне было кое-что… Это уж он погрузил сам. Последняя тетрадь с Записками, некоторые черновики «Годунова»: там тоже могла быть крамола в глазах властей… и все черновики Шестой главы. Прочел еще раз:

Восстань, восстань, пророк России!
В позорны ризы облекись,
Иди, и с вервием на вые
К убийце гнусному явись!

Хорошо, что это не осталось на столе! Да он и не хотел быть пророком. Пророков даже Бог швыряет в чрево кита, чтоб не воображали о себе слишком много! «С вервием на вые…» Нет, нет! Там сейчас коронация. Там, наверно, не вешают!..

Арина плакала, а он, знай, голый швырял в печь бумаги. И так весело швырял – любо-дорого посмотреть! Потом оделся во все чистое. Как мог, успокоил Арину.

– Ну, не плачь, не плачь! Еще свидимся. Богом клянусь! (Перекрестился.) Я тебя обманывал когда-нибудь? – и целовал ее мокрое лицо.

И правда, она была единственная, кого не обманывал. Истинный крест! – Он что-то непривычно для него часто крестился при отъезде.

Рано утром, аж около пяти, они сели в кибитку и отбыли во Псков. Арина же от нечего делать, вся в слезах, отправилась в Тригорское. Не терпелось рассказать, как все было. Да знала, что и там волнуются. К ней повышли все сонные, кто в чем был…

– Уехал отец мой! Уехал… – и плакала. Ее все утешали.

– Бумаг никаких офицер не искал?..

– Да нет, говорю. Не нужны ему никакие бумаги. Только я сама, когда уехали, кое-что пожгла!..

– Что? – прикинулись к ней. – Не дай Бог, бумаги?

– Нет. Тут я ученая! Сыр проклятый немецкий, который Александр Сергеич кушать любил. Уж больно сыр вонял!..

– Как же я позабыла! Да вам записка!..

Записка была – Прасковье Александровне – французская… И очень забавная:

«Полагаю, сударыня, что мой внезапный отъезд с фельдъегерем удивил вас столько же, сколько и меня. Дело в том, что без фельдъегеря у нас грешных ничего не делается; мне также дали его для большей безопасности. Впрочем, судя по весьма любезному письму барона Дибича – мне остается только гордиться этим. Я еду прямо в Москву…»

Губернатор Адеркас был очень любезен. Даже его бесцветный немецкий глаз изобразил какую-то заботу. И пожелание удачи. Его подопечный как-никак – в течение двух лет!

Фельдъегерь Вальш оказался сравнительно молодым человеком – от и до, но без всяких претензий. Они сели в кибитку и двинулись на Москву. Путь был четверо суток…

Они ехали мимо садов, откуда вовсю пахло яблоками. Мимо деревень, в которых было так же бедно и весело, как везде на Руси.

На какой-то станции, когда перепрягали лошадей, Александр отметил про себя, что это уже – другая губерния. Не Псковская – Тверская. И удивился, и обрадовался. Он так привык к Псковщине»! Два года, безвылазно. Он выскочил из Псковской губернии. Он ушел. Он вышел…

Он все еще не знал, куда его везут – в Москву или в Сибирь.

Но понял вдруг, что ссылка в Михайловское кончилась.[90]

Конец Второй части и Третьей Книги

Книга четвертая. Книга возвращений

Я вечно возвращаюсь к вечному возвращению…

Х. Л. Борхес

Часть первая. Смятения

Первая молодость воспевает любовь, более поздняя – смятения.

Проперций

(Эпиграф к «Собранию стихотворений Александра Пушкина», 1826)

I

Ах, братцы! Как я был доволен,
Когда церквей и колоколен
Садов, чертогов полукруг
Открылся предо мною вдруг…
Как часто в горестной разлуке
В моей блуждающей судьбе,
Москва, я думал о тебе!..
…