Возвращение в Михайловское

Но это потом казалось, потом, а когда он въезжал в Москву 8 сентября 1826-го около 12-ти часов дня, он ни о чем таком не думал – просто с любопытством глядел в окно. Он был напряжен и сосредоточен. Он не знал, куда едет и чем все это кончится. «Блуждающая судьба» могла продолжиться очередной ссылкой – и теперь уж не на юг. «Иди! И с вервием на вые – К убийце гнусному явись!» Он и явился. Усталый, запыленный, сонный… Вдобавок, безумно голодный. В Главном штабе ему, пока дежурный генерал Потапов сносился с Дибичем по поводу отставного 10-го класса Пушкина, предложили в соседней комнате за столиком жидкий чай. Он его принял как должное. Кормить его никто не собирался, у Потапова были другие заботы. Он был из тех генералов, кто не хотел восшествия на престол Николая, – притом активно не хотел и молил Константина занять трон, писал к нему дважды по этому поводу, чем умудрился рассердить и самого Константина. Теперь ему, Потапову, надо было являть усердность больше, чем – кому-нибудь другому – раза в два. Лучше в три. А он не знал, как ему обращаться с Пушкиным: как со ссыльным? во всяком случае, – опальным? Как просто с отставным чиновником 10-го класса? или тут что-то другое? важное, государственное… подробного указания на сей счет никто не дал. Потому был с Александром сух, надменен и вместе вежлив. Мало ли что? Спешил быстрей сбыть с рук в Чудов дворец Кремля, к Дибичу. В Чудовом, уже в зеркале, в прихожей, Александр увидел, какой у него помятый вид, быстро поправил галстук, что совсем выбился, достал расческу и тронул ею волосы и бакенбарды слегка. Так не являются к государю. Но он не мог быть иным в данный момент. Что касается коротышки-Дибича, у того был свой взгляд на вещи. Он этого Пушкина, будь его воля, не пустил бы на порог дворца и заслал туда, где уже, вполне заслуженно, находятся его дружки – или должны находиться. Но высшая воля была иной, и ему предстояло лишь исполнить ея. Потому он поторопился провести Пушкина в комнаты, занятые государем, и в его кабинет.

…Чудов дворец, Чудов монастырь, и вот он почти рядом с Отрепьевым и с историей, написанной Карамзиным – и им, Александром, и им! – и что он «с вервием на вые» явился, он тоже помнил – порядочному человеку не следует об этом забывать! – и что он сейчас должен взглянуть в очи того, кто повесил его друзей, а других заслал на каторгу… А с другой стороны, от этого человека зависела теперь его судьба, которая тоже чего-то стоила, и нельзя было так просто швыряться ею… и он просто обязан был понравиться этому человеку, а если даже не понравиться – хотя бы не раздражить. С такими разнонаправленными мыслями он вступил в кабинет государя императора Николая Павловича, первого государя этого имени, в 4 часа дня 8 сентября.

Государь стоял у окна, отворотившись к окну, и огромная статная его фигура занимала пол-окна, и казалось, ему не хотелось оборачиваться. Но он сделал над собой усилие и обернулся.

Небольшого роста человек стоял перед ним (с высоты его, государева, огромного роста он казался просто маленьким). В том наряде, в каком не следует… (опустим! здесь он не виноват, он с дороги, ему можно простить!) – Посетитель был одет достойно, но небрежно. У него лицо с темнинкой (говорят, там какой-то негр в роду – дела прадеда Петра – смута сплошная, и женился-то на ком попало!) – волосы темно-русые с рыжеватым отливом, бакенбарды во все стороны клоками и необыкновенные черные глаза, или почти черные – огромные, яркие, глядящие прямо и откровенно.

И это – великий поэт?.. (Странные они люди!) Николай привык к тому, что его боятся. Да и следствие по делу декабря почти приучило его к тому. Этот был несомненно только смущен, но не более. Еще он был простодушен, – Николай это сразу приметил. Он любил простодушных людей и сам себя считал простодушным человеком, хоть это было не совсем так. Пушкин напомнил ему Сергея Муравьева. И еще кого-то не из самых главных мятежников, кто ему понравился. Муравьев очень понравился ему. Жаль, что пришлось…

– Ну, здравствуй, Пушкин! – сказал он, пытаясь войти в тон, не скрывая, что рассматривает вошедшего с интересом. – Садись! Ты с дороги, а разговор не короткий. Садись! Я тоже сяду, – и присел первым, разумеется.

– Я тоже устал! Признаюсь тебе, что коронация – преутомительная штука! Хлопотная. Всем рассказываю – не верят!.. Считают – кокетничаю.

Он думал, гость должен расплыться от этой шутки. Рассмеяться вежливо. Но Пушкин только улыбнулся.

– Благодарю, государь! Я бесконечно рад вашему приглашению… (он хотел сказать «нашей встрече», но отмел) и… и тому, что вижу вас! (Он хотел сказать: «наконец», но счел льстивым. Он заметил про себя, что подбирает слова.) И… моя сердечная признательность вам за столь быстрый отклик на мое прошение… (Он поискал глазами стул, но остался стоять.)

– Ты садись, садись! – показал глазами царь. (Александр опустился на пуфик, неширокий, квадратный. Но и на него присел как-то краем, очень осторожно…)