Возвращение в Михайловское

– Если произведение вредное, то пусть себе не размножается! Я согласен… Советую и тебе… – Он хотел еще что-то, более жесткое и непримиримое, но отступился. Тогда вся затея оказалась бы ни к чему. А он знал или кто-то ему внушил, что при его царствовании, дабы оно состоялось по-настоящему, нужен великий поэт. И другого у него не было под рукой. Кроме этого шалопая, и… можно еще употребить всякие слова.

Александр начал о том, о чем не собирался говорить и вовсе боялся перед тем говорить.

– Время страшная штука, – сказал он. – Оно все меняет. Много времени спустя, быть может, вовсе забудут ошибки и заблуждения… но вспомнят и о том, что в мыслях заблудших было, к примеру… не забрать себе еще что-то, чего у них нет… Но отмена собственных привилегий. В этом – может, ошибка, но и черта христианского милосердия, свойственного народу. Мало у какого народа есть в такой силе эта черта!..

– А-а… Ты о крепостном праве? Да. Мятежники выдвигали эту идею. Согласен. Но милосердие? Их судили за мятеж и умышление на цареубийство!

– Это ужасно, конечно, – мысль чудовищная. Но это – черта историческая – осмелюсь. У нас по этой части – ужасная история!..

– Это правильно, – вдруг кивнул царь. – К сожалению! Это правильно!..

– Я написал когда-то стихотворение «Деревня»…

– Да знаю, знаю…

– Получил за него благодарность от императора Александра Благословенного…

– Знаю! – и было понятно, что Николай Павлович этим обстоятельством не очень доволен. Но смиряется.

– Три государя всероссийских, начиная с Екатерины Великой, были убеждены в том, что необходима отмена крепостного права. Что это губит страну… В том числе ваш отец, император Павел Петрович!.. Но все не сдвинулось с места.

– Четыре государя! – поправил Николай Павлович. – Четыре.

– А кто четвертый, ваше величество?

– Кто-кто? Я! Я тоже убежден! – это было сказано сильно, ничего не скажешь. Это был выпад шпагой. – Но меня, даже в семье моей, мало кто понимает! А мой отец заплатил жизнью за это, как ты знаешь. Его убили. В спальне, ночью… Задушили. Стоило ему только заговорить, сократить барщину хотя бы до трех дней в неделю…

Александр подумал, что Павел погиб, разумеется, не за то. Да и его указ никто не успел или не хотел ввести в действие. Погиб потому, что слишком рассердил гвардию – своим пристрастием к немецкой фрунтовой школе и своей сменой настроений.

Но ничего не сказал. Не та ситуация.

– Ты думаешь, помещики простили бы моего брата, если б он освободил крестьян? Или меня простят? Как бы не так! Они привыкли к своим владениям.

Не стоит думать, что никто ничего не знал, что даже слухов не исходило из подземелий… С допросов в обер-комендантском доме, в крепости или в одной из комнат Зимнего, где новый царь допрашивал своих противников. И весть о том, сколь многих, даже самых твердых революционистов, сломило обаяние царя, а других – его жесткий непримиримый взгляд, перед которым теряют почву под ногами, – все эти слухи были, разумеется, – они дошли даже до Михайловского с Тригорским, и Александр откровенно боялся внутренне: потерять себя, быть сломленным неотвратимостью самой Власти или подпав под обаяние молодого царя. И знал, что возможно и то, и другое. Он вовсе не чувствовал себя таким сильным.

– Светлой памяти бабушка моя Екатерина попыталась затеять этот разговор с помещиками. Знаешь, что ей ответили? Твой собрат, кстати – писатель, Сумароков известный – он и ответил. Он написал в письме: «Канарейке, конечно, лучше не в клетке, а собаке – слышишь? – собаке! – лучше без цепи. Но канарейка тогда перестанет петь хозяину, а собака охранять его дом. И что же тогда будет дворянин – если без крестьян?..» Цитирую на память, как ты понимаешь, ибо занимался этим больше многих твоих друзей. И вынес неутешительные мысли по этому поводу. Очень неутешительные мысли! Александр сказал себе, что помнит еще, что пред ним человек, отправивший на казнь трех его друзей и двух его хороших знакомых. И пославший на каторгу многих его друзей. Сред них – двух самых близких.

Но теперь говорил уже только царь, а ему приходиось лишь слушать:

– Если б мне довелось выбирать, при каком строе жить, – не удивляйся! – я выбрал бы республику. Это честное правление. Я по убеждениям – республиканец. Больший, чем некоторые твои друзья. Но я не терплю смешанных стилей. Король плюс парламент. Это очень плохо. Это царствование адвокатов, как сказал кто-то из французов. – Надо признать – умный француз. Наш Карамзин говорил еще лучше: «Либералы хотят низвергнуть троны, чтоб на их месте набросать журналов!» Однако… мне досталась страна с определенными устоями бытия и традициями. И мое дело – принять мой жребий и нести свою ношу.