Возвращение в Михайловское

Дядя уж совсем расчувствовался при виде его: он тоже был готов представить себе его, скорей, в тройке с фельдъегерем, на пути в Сибирь, чем на свободе и после встречи с государем в Кремле, – ибо племянник, столь щедро одаренный природой, вмешался в какие-то политические дела – что вовсе не отвечало родовым принципам Пушкиных, как ему казалось (не считая, конечно, предка, которого повесил великий Петр, но времена тогда были – не приведи Господи!). При всем том Василий Львович обрадовался Александру сердечно, расплакался, как было принято у них с Сергеем Львовичем, потом зачастил короткими толстыми ножками по квартире, распоряжаясь к обеду. И Аннушка тотчас стала накрывать на стол, заботливо выставляя приборы, меняя приборы, вообще, суетясь, и очень скоро внесла такие ароматные щи с сельдереем, петрушкой и всякими-всякими специями и сметанкой – жирной, желтенькой, истинно московской, и пирог с капустой, тоже самый свежий, с корочкой, и так крутилась перед столом, так вертелась, угождая мужу и племяннику, что можно было почувствовать себя желанным гостем…

Аннушка была та самая крепостная девица (в прошлом), которую взял себе в жены Василий Львович, бросив законную, своего круга, жену (уж что-то ему не понравилось больно!), и кажется, был счастлив, как только может быть счастлив на земле человек, который вообще-то – несчастное существо! Личико Аннушки с ямочками на щечках и таким чувственным ртом, чуть подкрашенным, ее зад и грудь вызывали у Александра сызмала не вполне родственные чувства. Он с удовольствием хлопнул бы Аннушку по этому заду, но вместо того нежно чмокнул в щечку, благодарный. – Он все-таки был всероссийски известный поэт, а не какой-нибудь там хам, провинциальный помещик, и не мог себе позволить такие вещи. (Да и нельзя было обидеть дядю.) Глядя на Аннушку, раскрасневшуюся в тщеславии своей житейской удачи, на ее верченье вкруг стола и вокруг них двоих, ее заботы и мягкие движения, он пожалел, что нет рядом Алены. Правда, пожалел! – Но Алена… где ее теперь возьмешь? Впрочем, он был, признаться, слишком горд для такого варианта! Ему надо было… Нет, он не знал до сих пор, что ему надо.

– И государь так просто принял тебя в своем кабинете?

– Да. А что? Так просто.

– И ты говорил с ним, или говорил только он?..

– Нет, мы разговаривали.

– Не знаю. Не слышал, чтоб у нас так принимали поэтов!

– Почему? Принимали же Карамзина!

– Да, но ты не Карамзин! Не знаю. Это ж я отвозил тебя в Лицей! Помнишь, может быть? Не забывай, что твой дядюшка тоже имеет заслуги в литературе! Я не рассказывал тебе? – непонятно было, когда он мог рассказывать. – Милый подарок душе! Прихожу к знакомому. – Дальнему знакомому, уверяю тебя. Мы с ним вряд ли перемолвились парой слов в свете. Ну, раскланивались только. Я не помню, что меня к нему привело, хоть и недавно было. Он проводит меня в свой кабинет и достает из тайничка в бюро, знаешь, что? «Опасного соседа» в полном виде. И переписанного каллиграфически! Ты б позавидовал, честное слово! Грибоедова я и то таких списков не видел, а они уж где только не валялись! То есть на каждом шагу. Его-то переписывают больше, чем нас с тобой! Я читал твоего этого… как его…

– «Онегина», – подсказал Александр.

– Да, прости! «Онегина», Песнь первую…

– Первую главу, – поправил Александр.

– Ну, первую главу. Это, конечно, смахивает на Байрона, «Дон-Жуана». Да и на «Чильд-Гарольда», что делать? Мы не выросли еще, оттого подражаем! Но… Это забавно. Местами даже, скажу – стих изрядный. Есть мелочи, к которым бы я придрался – старый педант. Но ты не станешь слушать!.. Ты привез Вторую песнь?

– Даже несколько глав!

– Молодец! Но еще, говорят, ты писал там трагедию? В которой перелагал в стихи историю Карамзина?..

– Я не перелагал ничего, но пользовался историей…

– Я боюсь, ты недооцениваешь Карамзина! Вообще все ваше поколение… вы думаете, что вы с луны свалились. И никого до вас вовсе не было…

Александр не обижался, если честно. Напротив, ему было хорошо. Он снова был дома. Он попал в свой дом… дом дяди, какая разница? Они так похожи с отцом. Он глубоко презирал свое родство. Но вместе понимал, что пошел оттуда. И все в нем от них: и таланты, и заблуждения… и фанфаронство.

– Чему ты смеешься? Я сказал что-то смешное?

– Нет, я радуюсь, что я снова с вами. В Москве.

– Да. Ты позабыл в Петербурге в свое время, что ты москвич! Коренной. Этого нельзя забывать. А москвичи и петербуржцы – это как две разные нации!

Не могло быть, конечно, такого, чтоб дядюшка, и при столь неожиданной и радостной встрече, не заговорил про стихи на смерть тетушки Анны Львовны.

– Пакость! Зачем ты это сделал? Не понимаю, клянусь! Она тебя любила всегда! Она твоей сестре пятнадцать тыщ…

– Я вам просил передать не раз – что это не я!

– А кто? Дух?

– Не знаю. Кого-то раздражило… м-м… разумеется, не память тетушки, а ваши стихи. Эпиграмма – и только, на стихи. А вы пока живы, слава Богу. А эпиграммы на живых у нас все еще разрешается писать! Это никак не поругание памяти тетушки.

– А кто это, если не ты?..