Возвращение в Михайловское

Позже Тютчев (уж какой был монархист) скажет про него: «Он был не царь, а лицедей!» Это будет почти правда. Но неполная, и потому, скорей, неправда совсем. Истинный актер не тот, который умеет преображаться на время в другого человека. Но тот, который умеет сам становиться тем другим. Хоть на небольшой срок. Николай Павлович это умел. И в тот час, когда он беседовал с Пушкиным, как с Сергеем Муравьевым или Каховским, – он вправду был тем, кого изображал. (Уж если сравнивать с Сергеем Муравьевым – Пушкина было совсем покорить легко.)

– Как дать свободу людям, когда они неграмотны?.. Не знаешь? Нужно сперва их учить. Нужны школы для крестьян, как это сделали, например, в Дании. Я знакомился с вопросом. Но у нас помещики, которые попытались дать воспитание некоторым своим крестьянам, встретили лишь отчуждение. Люди, ставшие грамотными, начинают тяготиться своим состоянием. Это уже не барские крестьяне, а черт-те что! А просто отнять крестьян у бар я не могу. Такого и Бог не позволит. Это их собственность!

Он был прекрасен, ей-ей! даже в моих глазах! А уж в глазах Александра…

– Государь, что я должен сделать?

– Все! Что обязан делать поэт эпохи самой тяжелой в истории России. Потому что – переходной!.. Это самое откровенное… Я готовлю контрреволюцию революции великого Петра. То было свое время, но благодаря его затеям расплодилось слишком много чиновников. И уже не понять, кто правит Россией, – государь или чиновники. Они своей неправедностью развращают народ, заставляют его бояться власти и… откровенно говоря, не любить ее. Власть отдалилась от народа. Так мы достукаемся до новой пугачевщины! Нет-нет, я этого не допущу!.. И это с Петра у нас стали брать примеры с одной лишь заграницы. И пример революции – в том числе!..

И Александр позабыл вдруг, что разговаривает с человеком, который отправил на виселицу трех его товарищей и еще двоих, знакомых ему… И каторга! Это ужасно! Он еще цеплялся за свои ощущения. Но они вылетали куда-то в трубу. Он даже сказал почти льстиво:

– У меня были стихи, посвященные императрице Елизавете Алексеевне! – жалким таким голосом. – Это когда царь поведал ему, что после 14 декабря у его прекрасной жены что-то вроде тика… вдруг начинает вздрагивать голова.

– Ты ее увидишь и оценишь сразу, какая она красавица! И вдруг это вздрагиванье!.. И я стесняюсь того, что не оградил ее! Я испытываю бешеный приступ злости! Какую не может позволить себе император. Верно, ты как мужчина понимаешь меня!

Он все ему сказал… Даже придал надежду своим словам…

– Сейчас еще не время говорить о помиловании. Надо дать улечься страстям. Дождаться, чтоб успокоилось общество. Тогда… можно будет подумать и о смягчении участи…

Он помолчал и добавил негромко:

– А что касается цензуры… Решим так: Пушкин освобождается от цензуры. Как, по-моему, был освобожден Карамзин. Я сам буду твоим цензором. Я не так свободно разбираюсь в литературе, как в живописи – но хорошую литературу всегда отличить смогу. Цензор боится решить, он опасается начальства. А надо мной никого нет!.. – он улыбнулся, давая знак, что разговор, в сущности, окончен.

Александр успел подумать, что было б лучше все-таки, чтоб власть в стране зависела от чего-то другого. А не только от одного человека. Но сам понял про себя, что это в нем говорит прежний Пушкин, – тот, который входил сюда. И тогда пять виселиц перестали вдруг вертеться в его мозгу. Пушкин о них забыл. Как все люди забывают.

А когда царь понял это – что он забыл, – как понял, не спрашивайте! – он вывел его к гостям, в огромную залу, где была тьма народа, так и вывел – в его жалкой одежде с дороги, непричесанного толком… не напомаженного… и сказал так, чтоб все слышали:

– Перед вами новый Пушкин! И теперь это – мой Пушкин!..

И Александру осталось лишь благостно кивать и кланяться.

II

…После встречи с государем в Кремле, оглушенный, ободренный – в том числе толпой в гостиной, которая приветствовала его, хотя была изумлена и уж меньше всего ждала его (а некоторые лица в ней считали – и не так уж втайне, что лучшее место для него – все одно, в Петропавловской крепости), – но появление их двоих вместе вселило в большинство новое настроение, почти блаженство: вот ведь как все получается у молодого государя, как он способен вербовать сторонников даже среди прямых врагов царства. Император Николай Павлович уже успел приучить к внезапностям своей государственной мысли.

Расставшись с государем, Александр заехал в гостиницу «Европа» на Тверской, в доме Часовникова снял на всякий случай двухкомнатный номер, бросил вещи, проглотил бутерброд с немецким сыром под вполне приличный кофий с пенкой (вот ведь умеют готовить, не разучились – он такую дрянь хлебал вечно в своей деревне – казалось теперь) и поехал к дяде Василию Львовичу на Старую Басманную в дом Кетчера (он с трудом узнавал знакомые дома и вообще Москву: он долго здесь не был).