Возвращение в Михайловское

– Я ж вам запретила! – сказала она.

– Но я презрел запрет!..

Если б не жена друга, тут все бы и кончилось. Или, напротив, началось. Но дети, которые могут в любой момент выбежать в прихожую, хоть уже простились с ним. Но дружба, судьба, Элиз, Петр… ее лицо – матери, потерявшей двух сыновей… если уж тогда не решились… в Одессе… когда ходили по берегу… и искали суда, одно из которых могло бы увезти его – к другим брегам, к другим волнам… Какие ноги были у нее тогда на берегу! – Когда их окатило волной с Элиз! Какие ноги! Ну, чудо, право, чудо!.. «Я помню море пред грозою – Как я завидовал волнам…» Это было не про нее, конечно, но про нее тоже… не имеет значения. Считайте, что про нее. – Помните меня! – сказала она на прощанье. (Не соневаясь, что забудет!)

Все-таки, несмотря на все радости, он настойчиво требовал, чтоб Соболевский отнес его картель Федору Толстому-Американцу.

– Ты что, с ума сошел? – возмущался Соболевский и всячески отнекивался.

– Нет, не сошел! Ты ж знаешь, он распустил слух, что, когда меня вызвали к Милорадовичу со стихами – меня там высекли!

– В каком это было году?

– В двадцатом. Но какая разница? Я готов был покуситься даже за это на императора Александра… За один слух…

– Надеюсь, ты не пооткровенничал с новым государем на эту тему?

– Нет, не довелось! Но его, Толстого, я дал себе слово наказать.

– За дуэль тебя сошлют, – знаешь, куда? Дальше твоей деревни. И тем более сейчас коронация, император в Москве.

– Не имеет значения. Не останавливай меня. Это вопрос чести.

– Мы что, для этого ждали тебя столько лет сюда?

– Не знаю. Может, для этого!..

– Да он убьет тебя! У него на счету, по-моему, восемнадцать дуэлей. Или девятнадцать. Из них одиннадцать – со смертельным исходом, учти!

– Ну, будет двенадцать, какая разница! – он был неумолим.

И Соболевский отправился к Толстому. Долго не возвращался… Может, не застал? Или раздумал? Решил еще поуговаривать его?..

Соболевский вернулся мрачный.

– Он отказывается стреляться!

– Как так?

– Отказывается и все. Не хочет стреляться – говорит.

– Он что, с ума сошел? Я встречу его в свете и дам пощечину. Сразу захочет!

– Тогда он убьет тебя точно. И останется вспоминать, какой у нас был хороший поэт!

– Нет, я не понимаю. Что с ним? Да я пойду сейчас к нему с пистолетами и заставлю стреляться!

– Не трудись, он скоро придет сюда.

– Ко мне? То есть – к тебе?..

– Часа через два…

Через пару часов гость действительно явился. И Александр, который знал его чуть-чуть в незапамятные времена, когда Толстой был совсем молодым, удивился его виду… Он был полноват – расплылся, и лицом широк и мрачен. Бакенбарды свисали, могучие и неаккуратные, как у самого Александра. Слуга раздел его в прихожей, он вошел и поклонился едва. И без приглашения опустился на первый попавшийся стул.

– Зачем ты ввязался в это, Чушкин? Я ведь передавал тебе не раз, через друзей: не лезь! Никто тебя не обижал!

И это полунасмешливое обращение, и разговор прямо сходу, с колес, произвели на Александра какое-то неожиданное действие.

– Пронесся слух, я сказал кому-то, что наша власть берет на себя слишком много и позволяет то, что при бабке Екатерине уже не позволяли. И сказал кому-то… Поверь, всего одному! А он, скотина, разнес, будь он проклят. Не скажу кому, а то полезешь в драку – теперь с ним! Уж больно ты шальной!

Это была точно та же история, что с Рылеевым. Тот повторил слух, что Пушкина выпороли – исключительно из ненависти к властям и из сочувствия поэту, разумеется. Александр решил с ним стреляться. Но друзья их помирили по дороге. То ли в Луге, то ли в Рождествено… Он не помнит уже! А теперь Рылеева повесили.

И это сходство тоже качнуло Александра в сторону от поединка.

– Глаз у меня дурной, Александр, сам знаю! Но ничего не могу поделать! Попадаю с тридцати шагов без промаху. Могу и с сорока. Сам не хочу, а попадаю. Ты хочешь, чтоб я, вдобавок ко всем грехам, убил первого русского поэта?..

И «первый поэт» тоже, естественно, достиг своей цели в сердце Пушкина.

– Может, сыграем в картишки? – предложил Толстой после паузы. – Тот, кто выиграет, считай, тот и выиграл в дуэли.

Они срезали штос, и Александр, как водится, проиграл вчистую. Но немного… Хотел отыгрываться, но Толстой сам прервал…

– Нет, не надо, ты только что приехал! Я тебя разорю…

Это ж был тот самый Толстой, которого отметил Грибоедов в «Горе от ума» и который, встретив Грибоедова после распространения комедии, сказал ему: «Ну, измени строчку в тексте, а? Напиши: «В картишки на руку нечист «или что-нибудь такое… А то подумают, я столовые ложки ворую!» В картах Толстой был мастак, куда уж Александру!

На прощанье он предложил обращаться к нему, если что понадобится. И откланялся. Не пройдет и двух недель, и Александр попросит его помочь сосватать ему Софью Пушкину – невероятную светскую красавицу и однофамилицу. Толстой скажет: «Нет», потому что мало с ней знаком… Но тут на счастье свалится Зубков, Дельвигов приятель, который ей родня…