Возвращение в Михайловское

Он незадолго до возвращения Александра из деревни прислал ему поэму «Водопад».

– Твой «Водопад»? Что сказать тебе? Много воды!

– Воды? – улыбнулся Вяземский. – И вправду – много!..

Была пауза.

– Ты не решил жениться случайно? Не собрался покуда? Там, говорят, были красивые барышни!

– Да нет… Куда мне? Поэты должны жениться поздно. Гораздо поздней других. Даже ты, по моему мнению, женился рано. Хоть у тебя и удивительная жена!..

– Не находишь, что у нас не вышел разговор о литературе?..

Он впервые читал «Бориса Годунова». В столице – хотя и бывшей или старшей. Народу было немного. Но это был, пожалуй, цвет Москвы. Вяземский, Чаадаев, молодой Венивитинов… Соболевский тоже, конечно, присутствовал.

Читал он актерски. Невольно представляя себе, как это будет рисоваться на сцене. Шекспир да и только! Театр «Глобус».

После читки Вяземский сказал ему: «Конечно, великая вещь! У нас еще такого не было!.. Мы не зря ждали от тебя. И именно от тебя… Шекспир, скажу тебе, Шекспир!..»

Чаадаев изменился сильно. Нет, он по-прежнему отирал платком руку, если подержался за ручку двери. И изредка смахивал с плеча – как бы чертей. В общем, что-то чуждое. И не терпел прикосновения к себе – аж вздрагивал от неожиданности, когда прикасались. Но он весь как-то усох. Он был так же надменен, только еще более надменен. Его красивое лицо, словно вылепленное скульптором, казалось чуть неживым. Маской великого лица. Он был, как Пьеро из итальянской комедии. И Александр подумал, что он, наверно, несчастлив. Очень несчастлив. «Чаадаев, помнишь ли былое?..» Помнил, должно быть, если хотел помнить.

Чаадаев говорил ему:

– У тебя очень хорошо про народ! Хуже всего – что правильно!.. Народ почему-то был заинтересован – даже в злодействах Грозного. Пока не касалось его. Народ хотел истребления бояр. Сочувствовал этому – оттого и воспринял Самозванца. А почему заинтересован? – Бог весть! Загадка Пугачева, родившаяся много раньше его.

– Ты сейчас занимаешься чем-то? Пишешь? – спросил Александр.

– Нет, только читаю. В пьесе твоей есть что-то от понимания России. Которого всем нам не достает. И тем, кто вышел на площадь Петровскую, его тоже не доставало. Когда возвращался из заграницы, меня обыскали почти, нашли твои стихи. И долго допрашивали – почему мне это интересно.

– Но сейчас все пойдет по-другому! – почти весело пообещал Александр.

– Ты думаешь? (И улыбнулся своей улыбкой Пьеро. Который вообще-то ни во что не верит.)

Александр отошел от него в расстройстве.

Вяземский снова подступился к нему:

– Но цензура не пропустит!

– А что там можно такого не пропустить? Кроме ругани Маржерета?..

– Много чего. Там где толпу спрашивают: «Чего вы плачете?» – А она отвечает: «почем нам знать, то ведают бояре!»

– Запомнил? – улыбнулся Александр.

– Запомнил!.. И еще там… «нет слез, так я слюней помажу!» И слово-то какое! «слюней!» Смеешься, стал-быть, над преданностью народа царю?..

– Ничего, – сказал бойко Александр, – у меня теперь цензура все пропустит!..

– Ты думаешь? И «не могу молиться за царя-Ирода» – тоже пропустит?.. Это – после недавних событий? Дай Бог! Дай Бог!

Молодой Венивитинов тоже был в восторге. «Такого у нас не было!». И говорил, что русская земля начинает рождать подлинную гениальность. Александр смущался. Он верил и не верил. Венивитинов был ему родственником. Конечно, десятая вода на киселе: Александр никак не мог вычислить их родство. Четвероюродный брат, но родственник. Он открыл для себя юношу сразу по приезде. И его стихи тоже открыл и считал, что готовится большой талант. Во всяком случае, ободрил, как мог. Он любил ободрять молодых, он считал – в этом тоже, в некоем роде, назначение. (В жизни он был ревнив до безумия, а в литературе никогда не ревновал – к славе, допустим! И, повторим, никогда никому не завидовал!). И любовь у него, Венивитинова, была, как у Ленского. То есть не такая, совсем другая, но о ней знал весь свет. Он любил Зинаиду Николаевну Волконскую, жену старшего брата генерала Волконского, так несчастно ввязнувшего в дело тайных обществ. (Был командир бригады уже! И в Зимнем, в галерее 12-го года, висел его портрет работы Доу – теперь, слышно, сняли.)

Зинаида Николаевна была урожденная княжна Белосельская-Белозерская, и эта фамилия ей больше шла, чем Волконская. Белое село, белое озеро… белая княгиня! Она была прекрасна и добра. Она любила собирать друзей, и ее дом был известен в Москве. Она сама ставила спектакли на дому, сама играла в них вместе с домашними актерами (в основном дворовыми). Писала стихи и сочиняла музыку. Ее мелодии звучали в унисон ее красоте и уму. «Вот уже несколько дней, как я приготовила для вас эти две строчки, дорогой господин Пушкин. Но я все забывала вам их передать; это происходит от того, что при виде вас я становлюсь мачехой. «Жанна» была написана для моего театра, я играла эту роль, и так как мне захотелось сделать из этого оперу, то я была вынуждена кончить шиллеровскую пьесу на средине…»