Возвращение в Михайловское

– Ей вообще не мешало бы увлечься. Хоть чуть-чуть, она слишком мрачна. – Ну, платонически, разумеется! – добавил он строго. Александру осталось только улыбаться про себя…

У них была, наконец, возможность после стольких лет поговорить о литературе.

– Мне сказала Вера – ты, будто, выразил мысль, что «поэзия вообще должна быть глуповата». Это правда? Это что, твоя новая теория?

– Нет, старая. Я всегда так говорил! Я и Рылеева учил… Поэзия не должна быть догматом веры. Не должна быть рациональна. Чувство и Красота – ее закон!

– Погоди, встретишься со здешними поэтами! Пока ты там прохлаждался в тиши – выросло новое поколение. Молодые. Они не похожи на нас. И думают розно с нами. Они занимаются философией – в отличие от тебя, к примеру.

– Философия хочет объяснить нам мир, я пытаюсь его выразить.

Он прочел Вяземскому немного из Пятой главы и почти все, что написал из Шестой. Смерть Ленского… Вяземский был тронут.

– Пожалуй, это – лучшая глава в романе. И вообще, у тебя… И откуда ты только это берешь? – он прослезился, что с ним редко бывало.

– Погоди! – сказал Александр, – ты не знаешь еще «Годунова»!

– Говоришь, учил Рылеева, а его повесили! – сказал вдруг Вяземский, всколыхнув то, о чем они молчали. – Вздернули. Это мне никуда не деть! Не знаю, как ты – я не могу выдавить из себя. И приговор того самого государя, что так благосклонно принимал тебя в Кремле. Человека трудно понять. И не только государя – всякого человека!..

– Это ужасно, – сказал Александр. – Вот я пишу, пишу… а на полях все рисуется пять виселиц. Ужасно!..

Вяземский порассказал, что слышал – а слышал он много – и про пощечину, которую закатил славный князь Волконский профосу… то есть унтер-офицеру, который переламывал шпагу над головой. И как за него, Волконского, заступился Бенкендорф.

– Они ж были товарищи! – пояснил Александр. – Ты разве не знал?..

Рассказал и про то, как Муравьев-Апостол вел на смерть молодого Бестужева-Рюмина, обнимая и утешая его.

– 23, понимаешь? Ему не хотелось умирать!

– Я знал Муравьева! – кивнул Александр. – Впрочем, Бестужева я тоже знал. Мальчиком.

– Я тоже их знал. По Петербургу.

– А я Муравьева – по югу. После «семеновской истории» это был другой человек! Он стал яростный.

Умолкли невольно. Вяземский достал из кармана свернутую бумажку…

– Прочти, если хочешь! Передали для тебя. Иван Малиновский…

– А что это?

– Ничего. Французские стихи.

Александр прочел вслух: «Je passerai sur cette terre…»

– Стихи Сергея Муравьева. Говорят, писанные в последнюю ночь… Он оставил на столе, когда уходил.

Хоть плачь, ей-богу!

Задумчив, одинокий…
Я по земле пройду, незнаемый никем,
Лишь пред концом моим,
Внезапно озаренный,
Познает мир, кого лишился он…

– Вообще странно, согласись! – начал снова Вяземский. – Судят людей за бунт и умышление на цареубийство. Бунт в самом деле был, кто спорит? Но умышление?.. Знаешь, сколько пошло в Сибирь только за это, якобы, «умышление»? Или за то, что слышали – про умышление? Судить человека за умышление… коего он не совершил и не собирался совершать – не одно ли и то же – что давать награду солдату, который, отправляясь на поле боя, лишь только обещается быть храбрым?..

– Что я могу тебе сказать? Ты ж понимаешь, что мне нечего тебе сказать? В данных обстоятельствах!.. У меня нет другого выхода… или выбора – называй, как хочешь! (Александр намекал на все сразу. И на здравие, которое подымал в честь государя дважды или трижды уже за эти дни. Подымал!)

– Да я тебя не корю! В твоем положении… А правда состоит в том… – Вяземский вдруг заговорил особенно твердо… как человек, выносящий на суд людской все особо продуманное:

– А правда в том, что на площади не было и быть не могло ни одного истинного цареубийцы! Так!.. Дилетанты революции. Дилетанты! В этом – их беда или их вина!

– Протоиерей Мысловский, который их вел на смерть как духовник, через день провел службу в Казанском. Екатерина Бибикова, сестра Муравьева-Апостола, – случайно зашла в собор помолиться… поставить свечку за брата. И услышала знакомые имена Павла, Сергея, Михаила, Петра, Кондратия… А Пестель отказался, между прочим, от помощи пастора Рейнбота. Сказал, что подумал и все-таки остается атеистом!

– Да, – улыбнулся Александр и понял, что улыбается сквозь слезы. – Да, я знаю. «Сердцем я атеист, но разум мой этому противится!»

– Кто это сказал?

– Пестель и сказал!

– Кому? Тебе?… Видишь, протоиерей отслужил службу в соборе… а Кавалергардский полк уже на следующий день дал бал в честь нового шефа полка – правящей императрицы Александры Федоровны. Хотя… в день перед тем погибли на виселице среди прочих два бывших офицера полка: Пестель и Бестужев-Рюмин… и казнены были гражданской казнью несколько действительных офицеров полка…

– Это – новая эпоха, мой друг! Мы вступаем в новую эпоху!.. Ладно, Бог с ним! Хватит об этом! – прервал он себя неожиданно. – Как тебе мой «Водопад»? Я не понял толком из письма.