Возвращение в Михайловское

Пьесу для ее театра писал, конечно, не Шиллер, а один из переводчиков. Было у них с Венивитиновым что-то или не было? Трудно сказать, скорей всего, чистый платонизм (Ленский, Ленский!). Ей было 37 (Александр думал, что не больше 30-ти). Скорей всего, она вечерами обсуждала с мужем, как ей помочь бедному юноше излечиться от несчастной любви, которая всем видна. А, может быть… (Мадам де-Варанс?)

Ему предложили принять его в Московское Благородное собрание. Он согласился с удовольствием, теперь шли формальности. Покуда он был вхож туда лишь гостем кого-то. Свет покорил его. Он ощутил, как долго был связан, болтался где-то в глуши, где не было выхода его привязанностям, его склонностям. Танцующие мужчины, танцующие женщины с пламенным декольтеем, мелькающие в освещенном кругу под люстрами, пленительные интриги… Он снова был вовлечен во все это, и это снова увлекало его. Прошло недели две после приезда, и он уже сделал первое свое предложение: красавице Софье Пушкиной, своей дальней родственнице. (Объединить двух Пушкиных в одну семью – ему льстило, среди прочего.) Красавица сходу очаровала его… «Нет, не черкешенка она…» Не черкешенка, конечно, но безумно красива. «Один раз увидел, в другой – познакомился, в третий сделал предложение», – рассказывал он кому-то. Он даже попросил, мы сказали уже, былого врага и нового приятеля Федора Толстого помочь ему в сватанье. Потом привлек Зубкова, недавно появившегося в Москве. Тот взялся за дело, но провалился. Красавица с улыбкой отказала Александру. Нет, конечно, она, как все в Москве, обратила внимание на Пушкина, но Александр ее мало интересовал. Стыдно сказать, Александр не огорчился ее отказом. Скорей, даже обрадовался – он снова оставался самим собой: один и независим, и жизнь манила вариантами. Он потерял Софи (так звали ее в свете), но обрел в друзьях Зубкова. А Зубков был особый персонаж.

Он недавно воротился в Москву из Петербурга и не находил себе места. Он отбыл почти два месяца в Петропавловке, и этого ему хватило, ей-богу, на всю остатнюю жизнь. Хотя он был выпущен с очистительным аттестатом (как и Грибоедов), но совершенно не представлял себе, что делать с собой и куда деть себя. До ареста он служил в московской губернской Судебной палате советником. И, хотя служил в палате гражданской, он вообще не понимал, как можно возвращаться к каким-то судебным делам, когда ты отведал казематов Петропавловки.

Зубков порассказал ему то, что и Вяземский не мог знать. Оказалось, между прочим, что кое-что – со слов Дельвига. Александр удивился, что Дельвиг тоже отправился туда – то есть был при казни. Будь он сам там – он бы точно отправился. Но он всегда был отчаюга, а Дельвиг – слабый, тонкая душа! Одно слово – Ленский!

Зубков поведал Александру, как пришлось заменить профессионального палача каким-то разбойником, который дал согласие. И как Бестужева-Рюмина поднимали с колен, чтоб силком почти возвести на скамейку под виселицей. И как трудно всходил Пестель – мешали кандалы.

И про второе повешение, которое потрясло даже Бенкендорфа. – Они ж уже вынесли одну смерть, а дважды не бывает!.. – все повторял Зубков. – Главная казнь – это ж не смерть: смерть – миг! – казнь – это ожидание. Они разве уже не перенесли его? Не перенесли?.. Тогда – как же еще?.. Какая ж казнь – еще раз?.. (Он говорил то же примерно, что после – Достоевский. «А что с душой делается в этом ожидании? Что с душой?!» – Но был такой приказ! – «казни не приустановлять!» Точно был! Все говорят!)

Александру было трудно, если честно. Он уже раза три или четыре в обществе поднимал здравие под общие аплодисменты в честь того, кто только и мог отдать такой приказ!.. Он искал себя и не находил. Ему было просто плохо.

Но он все выспрашивал Зубкова, выспрашивал. Зачем?.. Он не знал. Зубков сказал еще, как в последнюю ночь висельники оказались за тонкими перегородками с некоторыми из тех, кому светила жизнь. И один из них, по фамилии Андреев, попросил своего соседа за стенкой спеть ему песню:

– Я слышал, как вы поете, у вас прекрасный голос!..

Сосед и спел. А потом этот Андреев спросил:

– Какой у вас приговор?

– Повешение! – услышал в ответ.

– Простите, что потревожил вас!..

– Ничего! Я рад, что исполнил вашу просьбу!..

– Это был Сергей Муравьев, – пояснил Зубков.

– Да-да… я понял почему-то!..

Зубков рассказал, как Рылеев кричал генерал-губернатору Санкт-Петербурга:

– Подлый опричник тирана! Отдай палачу свои аксельбанты, чтобы нам не умирать в третий раз!

Теперь Александр думал, что Рылеев был большой поэт. Что поэма «Войнаровский» предсказывала это. Он вновь вспоминал «Андрея Шенье». «И я бы мог… как шут на…» Это была виселица. И он бродил между столбами. Один столб был царь Николай: «Я буду сам твоим цензором». И прочее. И свобода. А другой столб был Рылеев, или Муравьев, или Пестель. И он уже не понимал, где находится он сам.

Он услышал от Зубкова еще, что в тот же вечер после казни гарнизонного инженера Матушкина разжаловали в рядовые. За неумение строить виселицы.