Возвращение в Михайловское

Спустя день или два после приезда они с Соболевским отправились в Большой театр на представление «Аристофана» – комедия Шаховского. Впрочем… никакого «Аристофана» не было, и никакого Шаховского тоже не было. Было одно представление – «Пушкин». Весь театр был занят только им. Его лорнировали изо всех рядов и со всех ярусов, на него показывали. С ним заговаривали малознакомые, кого он не мог назвать по имени, и с ним раскланивались вовсе не знакомые. Дамы заглядывались на него и, похоже, меж собой оценивали его. Слава обтекала его со всех сторон и, казалось даже, стекала с него.

Вчерашний «Михайловский затворник», теперь он был в центре внимания столицы. А что такое столица – как не театр в первую очередь? Он упивался славой. Он понимал: в том, как эта слава проявляет себя, способна проявить – есть некоторая заслуга монарха. Который не только вытащил его из ссылки, но приблизил к себе, принял и представил публике. Потому, когда в антракте сошли в буфет, он довольно громко предложил выпить здоровье Его величества. Ему зааплодировали, ему приписали ум и ощущение момента, все были рады, что он разрешил столь трудную для культурных людей дилемму. Поэт, которого все читают – и вместе опальный, ссыльный! – Это нестерпимо для верноподданного сердца. Об этом его тосте, конечно, тотчас сообщат наверх – следящих всюду много, даже в театре – тем более в театре. (А за чем же еще следить, как не за театром? Или за кем?) Шансы Александра поднимутся или укрепятся. Это здравие он будет повторять не один раз в течение нескольких недель в Москве, и об этом дружно будут доносить предержащим.

Он получил первое после освобождения письмо от Анны Вульф, почему-то с припиской Анны Керн. Почему? Ах, они теперь обе в Петербурге? Она не знала, зачем его увезли и куда. «Я словно переродилась. Получив известия о доносе на вас…» Какой донос? Никакого доноса не было! Она сходила с ума! Все это теперь было далеко! «Ах, если б я могла спасти вас ценой собственной жизни!..» Ему не часто предлагали спасти его ценой жизни, но предлагали. «Как это поистине страшно оказаться каторжником!» Действительно, страшно! Но ему нынче, кажется, не грозит!.. Пока. «Прощайте! Какое счастье, если все кончится хорошо, в противном случае, не знаю, что со мной станется…» Что она делает в Петербурге? И почему там Анна Керн?.. Кажется, она разошлась все-таки с мужем! – «Мы говорим только о вас; и только с ней я плачу…» Ну да! Бедная девочка! Она всегда находила партнеров или партнерш для плача. И как удачно находила! «Я очень скомпрометировала себя в театре, я лорнировала князя Вяземского, чтоб иметь возможность рассказать вам о нем по возвращении…» Он, наверное, надувался – старый сатир! Такая барышня лорнирует! – Это пока я кокетничал с его женой и говорил ей сладостные двусмысленности. – Наверное, мать, узнав, что Александра уже нет на месте, решила отправить ее из Малинников в Петербург, чтоб она чуть развлеклась. Тем более там любимая подруга!.. Верное решение!

Второе письмо от нее привез Вяземский. Оно было совсем другим. «Я так мало эгоистична, что радуюсь вашему освобождению и горячо поздравляю вас с ним, хотя вздыхаю, когда пишу это, а в глубине души дала бы многое, чтоб вы были еще в Михайловском…» Еще бы! Только этого не хватало – чтоб он был сейчас в Михайловском!.. «Вы не заслуживаете любви, но горе, которое я испытываю оттого, что не увижу вас больше…» Все это было уже далеко. Очень далеко. Москва, встреча с царем, театр… Сам государь будет его цензором! «Прощайте, мои радости, миновавшие и неповторимые!.. Никогда в жизни никто не заставит меня испытывать такие волнения и ощущения, какие я чувствовала подле вас…»

– Прощайте, и мои радости! – Птицы далеко, и он не слышит уже их зова. Очень далеко. Где-то блуждают призраки счастья, которые чудятся изгнанникам. Но тем, кто не в изгнании, видятся иные призраки.

Смерти больше не было в его глазах – была нестерпимая сладость бытия.

Он не знает, что в Новгороде 15 сентября арестован штабс-капитан Егерского полка Алексеев – тот самый, что сватался к Анне Вульф (племянник Вигеля). Взят по доносу некоего Коноплева, помещика. Речь шла о стихах, какие он дал прочесть прапорщику Молчанову, а тот – Леопольдову, московскому студенту, а тот дальше… Это был тот самый отрывок из элегии «Андрей Шенье», не пропущенный цензурой. Над стихами был выведен придуманный кем-то заголовок: «На 14 декабря».

На допросе Алексеев показал, что стихи, кажется, Пушкина.

III

Наконец приехал Вяземский.

– Дома не узнать, все стоят на голове оттого, что ты приехал. Дети, жена… Москва тоже в радости. Умеешь ты создавать поле всеприятия вкруг себя! Все троянские старики радуются – будто выходу прекрасной Елены! Даже моя жена, показалась мне, увлечена тобой. Шутка, конечно!..

Александр кивнул благодарно.