Возвращение в Михайловское

Я не пушкинист и филологическим микроскопом до такой степени не владею, но думаю, что все это пушкинистское «на самом деле» аккуратно и четко вмонтировано Голлером в текст романа. Думаю, им не было упущено ни слова, ни факта, ни детали. По крайней мере, автор производит впечатление очень бережливого и рачительного хозяина словесной материи.

Поскольку автор романа досконально знает все «на самом деле», всю «зону фактов», он не менее отчетливо осознает и все лакуны, т. е. те зоны, где, говоря словами Эрнеста Хемингуэя, «никто никогда ничего не может знать». Или, как пишет М. Гаспаров в своих «Записках и выписках», «автор «Песни о Роланде» неизвестно кто, да и скорее всего это не он». И тут начинается зона творческой виртуальности. Причем, что важно, без ущерба фактологической доминанте. Может быть, отсюда и неуязвимость текста Голлера. Что я знаю, то знаю, а что не знаю, того не знает никто. Неизвестно, что Пушкин думал и как себя вел, идя купаться на речку, или сидя за завтраком, или когда его моет в бане няня. Здесь начинается голлеровское «короче», т. е. собственно «роман»: событийная канва, развернутая психологизация, бытовые приключения…

При этом одна из черт творческой манеры Бориса Голлера в романе – эскизность. Весь роман – череда эскизов-зарисовок, перетекающих друг в друга. Деталей, мыслей, определений и т. д. в романе очень много. Текст во всех отношениях «густ», но при этом – как-то неуловимо летуч, легок, фразы как будто убегают сами от себя вправо и вправо, то легко подскакивая запятыми, то вдруг замедляя повествовательную побежку скобками, то словно бы поскальзываясь на тире… Возможно, все это сознательное подражание стилистике (не столько языковой, сколько «творчески-лабораторной») самого Пушкина. Борис Голлер, обнажая прием в своих комментариях-«схолиях», так и пишет: «Я ж вовсе не пишу историю – только набрасываю портреты, как сам Александр любил это делать на полях. Да и кто знает теперь – как на самом деле было?» (стр. 90.)

В сущности такой подход отражает именно пушкинский взгляд на вещи – его онтологическую методологию жизни и творчества, его понимание истории. Полное неприятие безальтернативной однозначности. Историю с ее авторитетами следует безоговорочно уважать, но нельзя делать из них кумиров.

Есть ли у Голлера отрицающее историю «как бы»? Пожалуй, лишь в том смысле, что он не приемлет банальной, сусальной, парадной, официальной пушкинистики, делающей из Пушкина неприкасаемый политический, идеологический, «культурный» и коммерческий бренд (= кумир) с сакральными котлетообразными бакенбардами.

Существуют такие жанры литературы, как пастораль, рондель и т. п. Подобные галлицизмы окрашены в тона легкости и изящества. Такова вообще участь многих галлицизмов предпушкинской и пушкинской эпох в русском языке. Пушкин, имевший в Лицее кличку Француз (не надо обольщаться: он же был автором неологизма «французятина»), – самое легкое и изящное явление русской культуры. И хочется определить жанр романа о Пушкине как-нибудь в духе Парни, рококо, Ватто или чего-нибудь такого. По модели «пастораль», «турнель», «карамболь»… Для себя я обозначил жанр романа Бориса Голлера через диалектический оксюморон как «филологическую виртуаль». Кто знает, может быть, у этого жанра большое будущее. Нельзя сказать, что Голлер – его первооткрыватель. В чем-то он отчетливо продолжает линию, скажем, Тынянова. Важна не генеалогия, важно другое.

Филология, то есть лингвистика и литературоведение, – наука «беспощадно» точная. На чем настаивал, говоря о литературоведении, например, Д. Лихачев. Но прелесть филологии – не только в ее точности, но и в том, что она, как Новый Завет, в отличие от Ветхого, оставляет нам возможность Благодати творчества в сфере Закона точности. Осмысление феномена Пушкина как главного Героя русской филологии и русской культуры имеет право и на законную научно-филологическую точность, и на благодать виртуального творчества. На их разумный баланс. Борис Голлер, мне кажется, по-своему находит такой баланс. По крайней мере, стремится именно к нему. И это – дорогого стоит.

Из статьи. «Знамя», № 4, 2010 г.

Марк Амусин

На авансцене и за кулисами истории

Борис Голлер, герой настоящей статьи – интересный и по-своему загадочный феномен российской литературы последних десятилетий. Это подтверждается даже внешними параметрами его литературной судьбы. Голлер пишет уже больше полувека – а имя его до сих пор не присыпано пеплом привычности, оно не ложится на слух читающей публики мягко и естественно, не умещается без остатка в удобную, належанную нишу. Проблема его – а может быть, удел? – всегда состояла в непопадании во время