Возвращение в сказку

За первую книгу об учительском труде ему была присуждена золотая медаль. И ее, эту медаль, пришлось продать. Потому что нужны были деньги, чтобы кормить и учить детей. Неудивительно, что дети любили этого человека. А Песталоцци всю свою жизнь оставался нищим, но стал гордостью Швейцарии. Слава о нем прокатилась по всему миру. Его приглашали в другие страны, но он не захотел покинуть родину. В тяжелых условиях жил и работал этот учитель. Бывало, в школе холодно, не на что купить топливо…

— Алексей Иванович, — перебил Егор, — он, как вы…

— Почему как я? — опешил Алексей Иванович.

— У вас тоже это… с дровами худо.

Мы с Алексеем Ивановичем переглянулись и засмеялись.

— Нет, Егор. Мне куда легче, чем Песталоцци, — сказал наш учитель. — Мы с вами живем в другое время. Новая жизнь надвигается. Новое государство строится. За него-то я и воевал под Перекопом. За такое, которое думает и о тебе с Андреем…

— Где ж думает?..

— Опять ты про дрова?.. Будут дрова, Егор. Посмотришь. Так вот, Песталоцци…

Мы слушали Алексея Ивановича, смотрели на лицо учителя учителей в рамке, и нам казалось, что мы давно знаем этого человека.

— На могиле Песталоцци есть такие слова, ребята: «Все для других, ничего для себя». Вот какая это была душа, — закончил наконец Алексей Иванович.

Он опустился на стул. Лицо его, обычно бледное, сейчас раскраснелось. Левая щека слегка подергивалась. Он долго молчал, пальцем потирая переносицу, словно что-то вспоминал и никак не мог вспомнить.

— Так! За чем дело стало? — спохватился он вдруг. — Раскладывайте на столе тетрадки, пишите сегодняшнее число. Помните, какое сегодня число?

В это время за стеной раздался шум, словно рухнула стена.

Егор было вскочил.

— Оба сидите! — строго сказал Алексей Иванович и вышел.

Вернулся он вскоре.

— Дрова привезли, — сказал спокойно.

— Ур-ра!

— Тихо! Какое вы там число написали, дайте-ка я гляну. Восьмое октября? Правильно.

Снегири

От страха и волнения лицо у меня полыхало огнем. Волосы на голове взъерошены, дыбятся щетиной швабры. Я боялся толком вздохнуть: вдруг старый отцовский пиджак свалится с плеч Боялся переступить с ноги на ногу: вдруг распустятся подвернутые отцовские штаны. Босоногий, нелепо застыв, стоял я впервые посреди пятого класса Корбенической семилетки. Стоял, вцепившись обеими руками в большую сумку из точивного полотна, крашенную луком.

— Будешь сидеть вот здесь, — подведя меня к четырехместному столу, спокойно, совсем по-домашнему сказала учительница голосом, похожим на мамин.

Я немного успокоился. Но не успел сесть, как девчонка слева толкнула меня локтем.

— Ты, Еж! Откуда такой взялся?! — так и прилепила мне прозвище.

В ее больших серых глазах расходились круги недовольного изумления. Маленькая ямочка на подбородке, порозовев, дрогнула, вздернутый носишко покрылся мелкими морщинками — она беззвучно смеялась.

— Ну ты!.. — прошипел я. — Тебе не все одно?!

— Не все одно. Тут Поля сидит.

— А теперь я сидеть буду. Я сюда учительницей посажен.

— Еж несчастный. — Белое личико негодующе скривилось. Казалось, она вот-вот заплачет. Но нет, показала мне язык и отвернулась.

Ее звали Маша. Машка — букашка — таракашка — промокашка — все эти прозвища так и остались лишь в моей голове. Они мне казались куда менее обидными, чем Еж, и я только злился на себя.

Несколько дней мы не столько бранились, сколько показывали друг другу язык. Кончилось это так:

— Федоров, Антонова, встаньте!

От неожиданного окрика я втянул голову в плечи. И вдруг, поймав ее презрительно-насмешливый взгляд, вскочил с шумом.

Не отрывая глаз от исцарапанных досок парты, стояли мы с ней довольно долго.

В конце октября разом навалилась зима. Ядреная, снежная, с крутыми морозами. Как-то Клавдия Валентиновна оставила нас обоих после уроков. Попались мы с невыполненным домашним заданием. А была суббота. В такой день каждый старался прибежать домой в свою деревню пораньше. Родители на лесозаготовках, надо было убрать в доме, истопить к их приходу баню. Строгость Клавдии Валентиновны обернулась для нас громом среди ясного неба.

Оставила учительница только нас и потому, уходя, заперла школу на ключ.

Сидели мы молча, в разных углах.

Очень скоро нам было уже не до задач. Становилось все холоднее. Изо рта выбивался не слабый парок, а целые клубы. Ноги невольно постукивали друг о друга. В тот день корбенская молодежь собиралась в Нюрговичи на посиделки. Собиралась туда и наша учительница. Может быть, она забыла про нас?

— Что делать?

В который раз оборачиваюсь к Маше и вдруг вижу: мой «враг» тихо ревет, уткнувшись в тетрадку. Наконец-то я был отмщен. Но странно, утешение мое оказалось коротким и безрадостным. Видно, не в ту минуту пришло.

— Нечего реветь, — сказал я. — Надо бежать.

— Как? — ответила она не сразу. — Дверь-то на замке.

— Шут с ней, с дверью. Через окно вылезем.

— Боюсь я.

— Замерзай тогда…

— Ругать потом будут.

— Пускай. Поругают-то один раз. Стерпим.

Она ничего не ответила, только зябко повела плечами.

Я вышел из класса. Кладовка оказалась незапертой.

Вернулся я с топором. Ковырнул фрамугу. Толкнул окно, поддалось с треском.