Возвращение в сказку

Бросил сумку с учебниками в снег.

— Чего сидишь?! Пошли.

— А что скажем, когда спросят, почему ушли?

— Скажем, что не дождались. А уроки дома вызубрим. Завтра-то воскресенье.

Маша дрожала. Я поддерживал ее за посиневшие ледяные руки и невольно торопил:

— Чего ты там, копуша. Держу же!..

Об этом случае мы скоро забыли. Она по-прежнему называла меня Ежом, вкладывая в прозвище всю свою неприязнь. Все так же презрительно фыркала, морщилась, когда я обращался к ней. Правда, языки мы уже не показывали. Подросли, что ли?.. К тому же я как-то перестал ее замечать: хватало ребят-приятелей. Есть в классе Антонова, ну и есть. И так до самого конца учебного года. Но вот пошли мы в шестой. Я стал жить в общежитии школы. Оно размещалось в доме бывшего купца. Просторном и гулком, с густо скрипевшими половицами. К себе в деревню ходил только по воскресеньям. Помочь по дому да запастись продуктами на неделю.

Где-то в середине сентября случилось нам с ребятами переезжать озеро на осиновой долбленке. Была с нами и Антонова. До берега оставались какие-то метры. Кто-то из ребят поднялся, прыгнул, чтобы принять лодку, но оступился, упал в воду. Лодка дернулась назад и опрокинулась. Теперь и мы пятеро барахтались в ледяной воде.

Маша оказалась рядом. Захлебывалась, неумело молотя руками по воде, она даже не пикнула. «Ну, вредная!..» — мелькнуло у меня в голове, когда я схватил ее за косички, потянул к берегу.

— Беги домой, — сказал, помогая ей дотянуться до кустов, за которые уже можно было держаться.

— А сумка с кни-игами… — зубы ее стучали, я едва понял.

— Тьфу! Тут чуть не утонули, а она про книги!..

Чертыхаясь, я снова полез в воду. Только взглянул с завистью вслед ребятам, побежавшим отжиматься в кусты.

Зато как же я обрадовался, когда углядел наконец ее красный портфель. Забыл и про холодную купель, и про то, что где-то на дне осталась лежать моя торба с недельными запасами продуктов.

Выбираюсь на берег, смотрю: Машка. Мокрая, с липнущей к телу одеждой, согнувшаяся в три погибели, вся трясущаяся от озноба.

— Да ты что?! Оглохла, что ли?!.. — закричал я. — Дуй домой!

Она испуганно посмотрела на меня. Я бы, наверное, крикнул еще раз, только бы увидеть в ее глазах этот испуг снова. Но она повернулась вдруг, а потом побежала.

Я вспомнил, что портфель ее остался у меня в руках, и припустил следом.

Как мы добежали до Озровичей, до ее дома — не помню.

— Господи! — всплеснула руками Машина мать. — Где ж это вас так угораздило?.. — Она хмуро, поджав губы, взглянула на меня, словно во всем виноват был я.

— Вот… Машины книги… Просушить только… — Я развернулся, но на последней ступеньке крыльца был схвачен за ворот расторопной рукой. Та же рука втолкнула меня в дом.

Очнулся я на теплой печи. В чьей-то, изрядно большеватой для меня, одежде. Рядом сидела, тоже переодетая, Маша, глаза ее насмешливо искрились, словно только что раздалось: «Антонова, Федоров, встаньте!» Взглянув на меня, Маша прыснула от смеха, прикрывая рот ладошкой.

— Грейтесь, мои дорогие, грейтесь, — уже совсем другим, успокоенно-певучим голосом говорила тетя Настя, подавая нам теплые калитки [1] с горячим молоком в больших алюминиевых кружках.

Я жадно кусал мягкие калитки и был готов хоть сейчас в омут студеный. В голове мелькнула блаженная мысль: «Теперь-то я здесь буду бывать часто…»

Нет, преждевременно она мелькала — эта мысль…

Провожая меня, тетя Настя сказала:

— Так ты, зятюшко, теперя захаживай к нам почаще.

От этого «зятюшко» я сыпанул с крыльца как ужаленный крапивой. И уж не скоро вспомнил дорогу к Машиному дому. Зато Маша с тех пор не называла меня Ежом. Редко-редко — Ежиком…

Поразительно, что может сделать с человеком одно и то же слово, по-разному произнесенное…

Не знаю, оттого ли, но с тех пор я стал как-то лучше учиться. Бывало, и ночь просижу над книжкой. В школу норовил прийти пораньше. Мало ли, вдруг ей надо будет в чем-то помочь. Правда, я знал, что она не попросит. А сам я вряд ли осмелился бы предложить. Но все же…

Раньше того за мной не водилось, а тут стал заглядываться в зеркало. Торчащие, непослушные волосы раздражали меня. Я пытался с ними что-то сделать, как-то пригладить. Даже несколько раз принимался стричь. Но не было с ними сладу — выходило еще хуже. «И нечего обижаться на Ежа», — думал я, невольно всматриваясь в свое лицо.

Первым, кто заметил странные для меня самого перемены, была Шура Громова. Тоже моя одноклассница, тоненькая, со смуглым скуластым лицом, ростом выше меня на целую голову. То, что она заметила, я понял не сразу.

На Ноябрьские, после торжественного концерта, начались игры…

Играли в «ручеек». Я, конечно, с бьющимся сердцем, не смея себе в этом сознаться, ждал, когда меня выберет Маша. Но она будто не видела меня. Болтала, смеялась с девчонками. А когда поворачивала голову в мою сторону, то рассеянно хмурилась и смотрела куда-то мимо.

— А я-то попроворней твоей Маши… — шепнула Шура.

Ее горячая сухая ладошка крепко схватила меня за руку. Я молчал, краснел, надувался, но каждый раз шел за ней. Она нагибалась, стараясь заглянуть мне в глаза. Я отворачивался.