Возвышение Коли Ноликова

Отправились в лес и потревожив диких пчел, взяли у них мёд. Растворив мёд в горячей воде, заправили ею термосы и прошлись по паркам, где молодые мамы привычно трепались, не обращая внимание на своих чад. Рыцари выливали из бутылочек всякое молоко да компоты и заменяли содержимое на теплый медовый напиток. Так поили детей медом всю неделю. Конечно же, малыши потом целый год не болели и каждый набрал весу по три кило. Долго еще младенцы, памятуя вкусовое блаженство, кряхтели и шамкали беззубыми деснами:

— Мядку, мядку…

Славику грезилось — скоро рыцарское движение охватывает весь город, все следуют примеру неуловимых добродеятелей. На каждом углу начинают раздавать мороженое, водители бесплатно катают людей, учители на своем горбу разносят учеников по домам — получил пятерку, садись на копки-баранки. А заходишь в магазин, спрашиваешь — торт почем? Продавщица так дарит. Славик засыпал с горящей мыслью — ох, скорей бы!

Но жизнь катилась свои чередом. Рыцари понемногу остывали, ленились, отпадали от тайного кружка. Часть увел за собой Кукарехин. Наконец Мамалыгин остался один. И что теперь делать? Снова силуэты рисовать?

Нет, он пошел к зданию ЖЭКа — двухэтажной кирпичной коробке рядом со спортплощадкой. В нем же, на первом этаже, нашло приют районное отделение. Под окнами его валялось старое, обитое зеленым кресло. Славик одолжил у соседа во дворе бензину, облил это кресло и поджег. Никто не выбежал ругаться или вразумлять — ни жэковцы, ни милиция. Хотя кресло изрядно воняло, исходя черным дымом.

— Никому не нужно, — сказал Мамалыгин, стоя над угольями.

7

Мамалыгин ходит вокруг Фокина, топает, в ладоши хлопает. Лёха Фокин из себя фараоновское величие излучает с улыбкою. Гремит паркет, а Фокину чудятся ряды коленопреклонных, стучащих в барабаны. Длинный полутемный зал, освещенный факелами, барельефы на стенах — бог Тот с клювом, собакоголовый Анубис, бык Апис. Фокин опускает голову и декламирует:

— Я писатель,

Я поэт,

Я художник,

Я эстет!

Славик останавливается, значительно глядит на Фокина:

— А ведь блестяще.

Лезет в тумбу, достает записную книжку:

— Так, сейчас запишем, под сегодяшним числом.

— Зачем дату-то, на такой пустяк? — улыбается Фокин.

— Для истории, — серьезно отвечает Мамалыгин.

Ужин выдался нескучным. Лёха взял кусок ржаного хлеба, оторвал корку, а из мякины слепил человека.

— Я бог, — сообщил Лёха. Славик пораженно взял из рук его фигуру, подвигал ее конечностями.

— Не сломай, осторожно! — взмолился Фокин. Мамалыгин отдал его хлебного человека:

— Засуши, повезем в Бары. Покажем. А может выставку сделать? Ты еще разного налепи.

Фокин задумался. Тут Землинский сообщил им, что вечером идет с Ноликовым на рыбалку, а утром возможно поедет в город по делам, так что обходитесь как-то без него.

Наутро Землинский к завтраку не явился. Солнышко так — проснулось лениво, глаза открыло, с неохотцей. Глядя в окно столовой, Фокин произнес:

— Наверное к вечеру будет дождь. Пойдем по грибы? А, как же мы пойдем по грибы, если тут леса нет, — и засмеялся.

Трах-тара-рах! Это в кухне прогремела посуда — крышка, наверное с самой большой кастрюли, грохнулась об пол! Истошный крик. Фокин сразу весь дернулся — он хотел просить добавки, а если с поваром случилась трагедия, то хавчик накрылся. Всё затихло.

В столовку из кухни повалили люди. Это были дачники с того берега озера. Впереди всех — семейство Плютовых — Константин Сергеевич, Сергей Константинович, Анна Яковлевна, и наконец просто Настя, младшенькая, дочка. С хориными глазами, вытянутыми руками, совали непослушными, толстыми языками в отворенных ртах и сипели:

— Жрать. Жрать.

— Я не вкусный! — Фокин с ногами впрыгнул на столик, расшвыривая блюда.

— Стойте! — Славик ступил вперед и выставил руки, показывая ладони и растопыренные пальцы. Настя схватила его руку и грызанула. Заработали челюсти влево-вправо. Без двух пальцев — среднего и указательного, с кровоточащими бугорками, Славик начал пятиться. Потом до него дошло, что случилось. И вот он изумленно показывает миру свою руку — глядите! Глядите! Что же это сделалось? Нету двух.

Фокин, бешенство — в припадке он бежит на месте, размахивает конечностями, с невидимым противником сражается, на устах протяжный горшечный вопль. Мамалыгин пытается сосредоточиться, отвлечь себя от боли — кажется, что он был на лютом морозе, пальцы замерзли, а теперь он вошел в теплое помещение и они оттаивают с невозможным, ноющим горячением. Мамалыгин скрипит:

— Тут же кухня. Запасы продуктов. Идите ешьте. Идите ешьте!

Обступают его, еще за спину не зашли. Только сейчас он понимает суть этого продольного, бесконечного воя Фокина:

— Я фараоооооооон!

Между "р" и "н" поместилась бездна, куда Фокин падает. Пока он бежит и дергается, ничего не существует, и надо, дабы случилось спасение извне. "Добрый бог, милый бог!", — повторяет он в уме.