Впереди веков. Рафаэль

Бывая с сыном в любимой францисканской церкви, Джованни любовался своими работами, вспоминая счастливое время, когда была жива ещё Маджа, и с грустью говорил:

– Рафаэлло, когда я умру, похорони меня здесь, где живёт моя душа…

* * *

Бернардина ди Парте не давала ни отрады одинокому сердцу Джованни Санти, ни уюта, ни заботы и ласки его мальчику. Джованни чувствовал, что жизнь для него утратила большую часть своей прелести: дом, который он так любил, перестал его интересовать; он вяло относился к работе в мастерской и мало занимался учениками. Джованни почувствовал себя преждевременно состарившимся, и его мучило, что он не может теперь заниматься с Рафаэлем так, как раньше. У мальчика были блестящие способности, и Джованни обрадовался, когда в Урбино приехал его бывший ученик, в то время уже известный художник, Эванджелиста ди Пьяндимелето, которому он смог доверить дальнейшее образование Рафаэля.

Прошло несколько лет. Джованни Санти всё слабел; дни его были сочтены… Он умер внезапно от какой-то острой болезни, сломившей ослабленный организм, и был похоронен, как того желал, во францисканской церкви.

Одиннадцатилетний Рафаэль остался круглым сиротою, на попечении мачехи и опекуна – дяди по отцу, монаха фра Бартоломео. Тяжёлая жизнь началась для мальчика, привыкшего к ласке. Особенно трудно ему стало с тех пор, как вскоре после смерти отца у мачехи родилась дочь, и в заботах о новорождённой Бернардина совсем забыла о пасынке. Кроме того, к ней переселились её говорливые придирчивые сёстры. Жизнь дома стала невыносимой, и Рафаэль часто скрывался у своего нового учителя…

Упрямая и горячая Бернардина вечно ссорилась из-за сестёр с фра Бартоломео и с Идонией. Идония, глотая слёзы, говорила о себе:

– У старухи ещё хватит терпения, чтобы не бросить сына её любимой синьоры на съедение ведьмам. Погодите, он скоро войдёт в года, мальчик, а он не такой скаред, чтобы трястись за каждое скудо и каждую тряпку, что осталась в доме после смерти синьора… Ишь, как кричат, и горло не пожалеют! Хорош и божий слуга падре Бартоломео…

Они оба кричали, опекуны мальчика, но у Бернардины голос был громче. Подбоченившись, растрёпанная, разомлевшая от жары, распустившаяся от безделья и подурневшая, она звала пасынка, собиравшего свои пожитки, чтобы улизнуть из дому к Эванджелисте ди Пьяндимелето, и чёрные злые глаза её метали искры:

– Смотри, Рафаэлло, что у нас творится! Твой дядя хочет меня надуть, пользуясь тем, что я слабая женщина, да и тебя также! Знаю уловки хитрых монахов!

А фра Бартоломео хрипел, задыхаясь:

– Не слушай эту ведьму, Рафаэлло, она собирается заграбастать всё, что оставил тебе отец!

Мачеха наскакивала на дядю с кулаками:

– А не хочешь ли ты, монастырская крыса, убраться из этого дома, где оскорбляешь честную и беззащитную дочь славного синьора Пьеро ди Парте? Не хочешь ли сесть на похлёбку из гнилых бобов, что варят у вас в обители для спасения души? Спроси-ка у него, Рафаэлло, отчёт за эту неделю!

Рафаэль, полный негодования и стыда за этих людей, с которыми должен был считаться, умолял:

– Перестаньте… дядя… матушка… ради бога, перестаньте… Зачем мне это всё слушать? И зачем мне отчёты? Ведь я же ещё не в тех годах, чтобы спрашивать какие-то отчёты!

И он убегал, захватив ящик с красками, к учителю или к другому дяде, брату матери, Симоне ди Баттиста Чарли. Добряк, который заменил младшей сестре отца, когда тот умер, утешал Рафаэля, положив руку на плечо:

– Ну-ну, не вешай нос, Рафаэлло, ведь ты мужчина! Больно мне видеть, как ты печалишься, ведь ты лицом – вылитая моя маленькая сестрёнка Маджа! Полно, полно, всё минует; потерпи, не обращай ни на что внимания и добивайся своего! Ведь тебе положено судьбою быть большим мастером, Рафаэлло, и ты им будешь, будешь, время учения быстро пройдёт… Я бы всё для тебя сделал, да что я могу – ведь не меня назначили опекуном… Но верь мне: всё пройдёт, и скоро ты станешь на ноги.

Эти слова, этот мягкий голос действовал на маленького Санти успокоительно. Он поднимался с места, благодарил дядю и шёл к учителю работать.

* * *

В один из таких дней, когда Рафаэль зашёл к дяде Симоне, раздался стук в дверь, и вошёл незнакомый синьор, молодой, с приветливым лицом, с мягким, задумчивым взглядом. Дядя Симоне вскочил и весело закричал:

– А, Тимотео, неужели ты здесь? Просто не верится, что ты не в Болонье! Дай обнять тебя! Смотри, Рафаэлло, разве я не говорил тебе, что впереди – хорошая жизнь и не надо вешать нос? Вот я и прав: хорошая жизнь к тебе идёт. Тимотео, я уверен, займётся тобою… Смотри, Тимотео, это Рафаэлло, мой племянник, сын Маджи и Джованни Санти.

– Да, я уже всё о нём знаю, – отвечал гость просто, – ведь я только что от Эванджелисты, и он мне всё рассказал. Я здесь останусь порядочное время и, думаю, принесу пользу сыну покойного Санти, которого мы все уважали…

Молодому художнику Тимотео делла Вите было около тридцати лет.