Враги креста

Ницше импонировали «философские крохи» Кьеркегора.

Но Кьеркегор старался верить в Бога.

А Ницше?

Обычно хватаются за принадлежащий ему надоедливый трюизм «Бог умер».

Как будто есть на земле хоть один христианин, который с этим не согласен. Бог, действительно, умер. Но и воскрес! В третий день по Писанию.

Выражением «Бог умер» Ницше констатировал лишь первый акт Голгофской драмы.

«Существование Бога, бессмертие, авторитет Библии, боговдохновленность и прочее – все это навсегда останется проблемами. Я сделал попытку все отрицать; о, ниспровергать легко, но создать!…»

«Сила привычки, стремление к возвышенному, разрыв со всеми существующим, распадение всех форм общества, боязнь не сбито ли человечество с дороги и призраком уже два тысячелетия, ощущение в себе смелости и отваги: все ведет продолжительную, нескончаемую, неуверенную борьбу, пока, наконец, болезненные опыты, печальные истории снова возвратят наше сердце к старой детской вере», - размышлял Ницше в 18-летнем возрасте.

Поставив вопрос о смысле бытия, он считает, что жизнь имеет оправдание только как эстетический феномен. Это резюме вытекает из попытки преодолеть нигилизм, подмеченный им и Леонтьевым не только в европейской, но и в мировой истории.

Поклонник Диониса видит истоки западного нигилизма в христианстве, которое разделив мир на «истинный» и «ложный», тем самым внесло диссонанс в целостное мироощущение индивида, и в том, что прежние духовные ценности (вера в Провидение, например) перестали работать, доставлять радость усталому европейцу²¹.

«Все болит у древа жизни людской», - вздыхал Леонтьев. Он сомневался в силе человеческого разума, подверженного роковым и неисправимым самообольщениям. «Нельзя отвергать бытие Божие рациональным путем; нельзя научными приемами доказать, что Бога нет».

Ницше, рассматривающий разум в качестве эпифеномена, случайного явления на глупой планете, где двуногие создания в уголку вселенной выдумали познание, смеялся над «учеными наседками», воображающими, что они смогут проникнуть в тайну жизни, в этот электронно-кварковый бульон. Верующий для него все же выше, чем потный трудолюбивый образованный атеист. «Любить человека ради Бога – это было самое высшее из достигнутого на земле». Но «выше любви к людям любовь к Отдаленному и Будущему…»²².

По замечанию Н. Бердяева, Ницше воевал не против Христа, а против исторически слабого в христианстве. Автор «Антихриста», ощущая в образе галилейского пророка «захватывающую прелесть… возвышенного, больного и детского», был преисполнен благоговения к «кроткой и чарующей безмятежности», с которой плотник из Назарета пошел на крест. Подобно человеку, который с диогеновым фонарем в руках мечется по страницам «Заратустры» и стонет от того, что он – богоубийца, философ всю жизнь мучился оттого, что ум его, по словам поэта, искал божества, а сердце не находило.

И тут не могло помочь никакое «нравственное хрюканье», никакая зеленая лужайка, где пасутся демократы, коровы, женщины. «Эта всеобщую истинно проклятую жизнь пара, конституции, равенства, цилиндра и пиджака» не мог вместо Бога принять и Леонтьев. «Материальное благоденствие с нестерпимой душевной скукой, с которой пророчил Гартман», выводила русского дворянина из себя. Его возмущало в современниках уродливое сочетание умственной гордости перед Богом и нравственного смирения перед серым рабочим. «Все изящное, глубокое, выдающееся чем-нибудь и наивное, и утонченное, и первобытное, и капризно-развитое, и блестящее, и дикое одинаково отходит, отступает под напором этих серых людей».

Пафос дистанции как неизменное условие культуры был в равной мере дорог Ницше и Леонтьеву. Христианство не отвергает иерархического расстояния между людьми различных духовных дарований²³. «И на небе нет и не будет равенства ни в наградах, ни в наказаниях, - и на земле всеобщая равноправная свобода… есть не что иное, как уготовление пути Антихристу», - думал Леонтьев. И был прав, поскольку, согласно Писанию, звезда от звезды разнствует в славе, поскольку Церковь по сей день опирается на трактат св. Дионисия Ареопагита «О небесной иерархии».

В душу Леонтьева заползал религиозный страх не только перед уравниловкой смерти, но и перед усреднением человека. «Коммунизм,… должен привести постепенно… к стеснениям личной свободы, к новым формам личного рабства или закрепощения». Он пропагандировал страх как начало Премудрости Божией, как Первейший стимул к творчеству, построению мощной культуры духа, как, наконец, актуальное мироощущение, помогающее скудельному сосуду быть личностью не в эфемерной гуще социальных битв, а в контексте вечности²⁴.

Не перевелись еще критики, которые подчеркивали и подчерки-вают, что у Леонтьева «нет Христа²⁵, что «в системе взглядов Леонтьева проповедь красоты противоречила аскетическому христианству», что он («Божусь чердаками!» - Б. Пастернак) «вульгарный материалист»²⁶.