Вранье

– Я не знаю, что у вас здесь произошло, у тебя был такой вид, что я даже за тебя боялась. Но сейчас, по-моему, тебе полегче. Правда?

Шура тупо кивнул.

– Ты должен знать одно: Гриша твой сын, и он тебя очень любит. А все остальное – ерунда.

– Откуда ты знаешь?

Его голос звучал хрипло, и он спешно откашлялся.

– Я всегда знала, и папа знал. Что уж теперь скрывать. Мы с самого начала чувствовали неладное, но понять не могли. Ты нас беспокоил. А потом Марина как-то говорила с мамой по телефону. Она думала, никого нет дома. Мы тогда с папой поразились, что ты от нас решил скрыть. Нам и в голову такое не могло прийти. Как будто мы чужие….

Шура хотел сказать, что все равно бы женился, что бы они ему ни сказали, вот и решил зря не волновать. Но не было сил говорить. К тому же об этом просила Марина, говорила, что мы-то знаем, что он твой, а другие все равно этого не поймут. Как он был с ней согласен! Только иногда посещали сомнения, но долго он об этом думать не мог. Он думал о Марине.

Мама не ждала ответа.

– Мы раньше не особо за тебя волновались. Доверяли тебе. Ты был хорошим мальчиком. Папа тогда себя ругал, что не уследил. Он считал, что он виноват в том, что с тобой случилось..

– А что со мной случилось? Разве Гришка такой плохой?

Мама вздохнула:

– При чем тут Гришка? Он очень хороший. Но чего это тебе стоило. Ты о себе совсем не думал, только о ней. Она, наверное, тебя любила, но как мучила за это. Потому что она другая. Нельзя начинать жизнь с вранья.

– А что вы могли изменить?

– Не знаю. Объяснили бы, как мы понимаем, может, ты бы и сам все изменил. Посмотрел бы на ситуацию по-другому. Надо говорить… Ведь мы же самые близкие люди..

Он вспомнил, как тесть любил посибаритствовать у телевизора. Сидел в спортивном костюме, развалившись в кресле, и комментировал новости. Сколько апломба было в его словах, сколько воинствующей хлестаковщины. Он даже не допускал, что кто-то может быть не согласен. Шуре он был смешон. В такие моменты он особенно чувствовал его чужеродность, но знал, что надо терпеть, что тесть – это одно, а Марина – совсем другое. Откуда он это знал? А то наступившее облегчение, когда Марина сказала, что делает аборт. Были, конечно, реальные доводы. Но не в этом дело. Шура будто чего-то боялся, что все, что с ним происходит, не навсегда, что, может, будет еще другая жизнь, и она-то и будет жизнью. А потом Марина выкидывала фортель, и он клял себя за крамольные мысли и молил бога, чтобы та вернулась и все было по-прежнему. Без нее он не сможет. Что это было? Наваждение?

Он услышал мамин голос:

– Ты сам не понимал, что себя обманываешь, когда от нас скрыл. А потом опять, когда сюда поехал. Знал, что это не выход, а обманывал. Ну, это уже цепная реакция. Главное, это то первое вранье. А как у тебя с Ритой?

Шура не ожидал вопроса, промямлил:

– Нормально.

– Она хорошая, своя. Но ты ее, по-моему, не любишь.

У него не было сил возражать.

Кто-то тронул его за плечо. Он резко обернулся. Рядом стоял мужчина примерно одного с ним возраста, в вязаной кипе. Он сказал по-русски:

– Здесь нельзя курить. Придет полицейский – оштрафует. Оно тебе надо?

Шура показал рукой на дверь в отделение:

– У меня там мама лежит.

Зачем он это сказал? Но тот понял. Молча взял его за локоть и подтолкнул к лифтам. Они спустились в больничный двор. Нашли скамейку, сели. Мужчину звали Ави. Здесь у него лежал младший брат. У того был врожденный порок сердца, не залеченный. Ави настоял, чтобы тот приехал сюда пообследоваться. Брата прооперировали. Быстро и хорошо. Теперь идет на поправку. Сказали, что давно надо было, но и сейчас не поздно. Ийе бэсэдэр, будет хорошо. Сам он был родом с Украины, из Киева, приехал в Израиль пятнадать лет назад. Начал читать Тору, потом учился в Йешиве для взрослых. Он был из тех, кого называли «хазар бе тчува», вернувшийся к ответу. Но ортодоксом не был, носил вязаную кипу, то есть был умеренным. Здесь было вечное противостояние внутри клана верующих. Ортодоксы считали, что работать нельзя, если нет в этом крайней необходимости. Ави был убежден, что это не так, что работать надо, что только горстка мудрецов может себе позволить молиться и учить Тору и жить ради этого. Он к таким не относился. Поэтому работал. Шура сказал:

– Я вот тоже хочу работать, но кого это волнует?

Ави кивнул утвердительно:

– Это правда, здесь много нелепицы. Ну, ничего, терпение, савланут…

Шура взорвался:

– Какой савланут?! А если я не хочу терпеть? Если я хочу жить сегодня?

– Ну, так живи, кто тебе мешает?

– Как жить? Я не могу верить, как вы верите! Делать это образом жизни. или смыслом. не знаю. Ну не могу.

Ави улыбнулся. Сказал спокойно:

– Ну, и не надо. Живи, как чувствуешь, и не ври себе. Тут многие врут, поэтому мы так живем, и все вокруг врут про нас. Вот сегодня опять заварили кашу.

– Это да. Давно тихо было.

Днем позвонила Лида, спросила, слышал ли он, что утром в Нагарии упали три «катюши». Есть раненые. Шура не слышал, ему было не до того. Лида опомнилась:

– Ой, Шурик, прости! Как Дина Львовна себя чувствует?

– Да вроде ничего. Завтра операция.