Врангель. Последний главком

Оперативный приказ составили вместе с вызванным срочно Науменко: ему выполнять. Тактической смётки и упорства, как быстро убедился Врангель, у того обнаружилось куда меньше, чем умения нравиться. А потому пришлось разбираться в путанице свежих сводок разведки о противнике, обговаривать меры по обеспечению скрытности и надёжной связи летучей почтой, продумывать возможные варианты развития операции. Командир бригады всё тщательно записывал в полевую книжку.

За папиросами ни Баумгартен, ни Науменко ни разу не потянулись даже машинально: разрешения у некурящего барона, как сразу поняли в штабе, лучше не спрашивать. Остатки кофе из блестящей жестяной банки «Жорж Борман» сразу выскребли до дна, так что со сном пришлось бороться с помощью арбузов. Животы набили под самое горло — ни вдохнуть, ни выдохнуть.

Проводили Науменко, когда уж заголосили первые петухи. И долго ещё бегали в дальний угол атаманского сада, в скрипучую деревянную уборную, по очереди... Бдительные собаки даже устали лаять.

Потому и поднялись поздно. Завтрак приказали накрыть на воздухе. Совсем лёгкий: молоко, творог и оладьи...

...Баумгартен проснулся разбитым. Горло не саднило, нос не прохудился, так что оставалось грешить на арбузы... Вдруг стало слегка познабливать, заслезились глаза. По обескровленным до меловой белизны щекам пот проложил влажные дорожки.., С трудом заставляя себя сосредоточиться на словах командующего, извлёк из бокового кармана мундира серебряные часы петербургской фирмы «Николай Линден». Пальцы слушались плохо. Десятый уже. По времени, Науменко должен начать...

   — А почему из Ставрополя отправлены?

Гневного звона в голосе барона, похоже, поубавилось.

Ответил не без натуги:

   — Деникин с полевым штабом отбыл на фронт. Во Вторую дивизию Боровского, как я понимаю...

   — Нет бы к нам заехать! Полюбовался бы, до какой степени дивизию измотал. Да огнеприпасов бы привёз. Не-ет, тут определённо интриги... Кто-то против меня настраивает. Но я этого безобразия терпеть не стану...

Баумгартен тревожно прислушивался к себе: черепная коробка быстро наливалась тупой болью, руки и ноги слабели. Яркость солнечных пятен, шевелящихся на клеёнке, широкой резной скамейке и отштукатуренной стене, стала невыносима. Подняться из-за стола и пройти в дом — совсем невмоготу... А потому не стоит тратить силы на попытки урезонить «Пипера». Всем, кому довелось узнать его, слишком хорошо известно: мгновенно вспыхивает, мгновенно и гаснет. И не разберёшь, когда от сердца все эти бури, а когда от головы. Сам как-то сразу к ним приспособился. Перестало коробить и кидаемое презрительно слово «момент»... Хотя Романовский, даже при всей его невозмутимости — скорее всего, чисто внешней, — вряд ли будет долго терпеть такое.

   — Только не надо ссориться со штабом, Пётр Николаевич...

   — Вот чего никогда не боялся, так это ссориться с «моментами» ради пользы дела. На мне ведь ответственность за казаков. Ведь мне, а не им, вести их в бой... И без того казаки, сам говоришь, недовольны моим назначением... Почему же их доблесть должна идти псу под хвост из-за интриг штабных бездарей? Наш участок — самый большой, противник — самый сильный, дивизия измотана вконец, потери огромные... И хоть бы одну благодарность объявили! Тем более раз огнеприпасов доставить не могут...

По спине и ногам Баумгартена пробежала леденящая волна озноба. Страстные слова командующего загудели в ушах, как в порожней бочке...

   — Вот что, Александр, ответить Романовскому нужно так...

Врангель, поостыв, заметил наконец, что начальник штаба не в себе. Не успел выспаться? Живот так расстроился? Да нет, как бы не хуже: бледный как смерть.

   — Ты что, Александр? Нездоровится?

   — Температура, кажется...

   — Ну так померь и выпей аспирину.

   — Если б ещё они у нас были, термометр и аспирин...

8 (21) сентября. Петропавловская

   — Миром Господу помо-олимся-а-а.

   — Го-осподи, поми-илу-уй... — Голосистый хор из дюжины казачек ладно поддержал возглашение.

К душным ароматам ладана и горящего лампадного масла густо примешались терпкие запахи, источаемые кожей чувяк и ремней, овчиной снятых папах и сукном черкесок, обильно пропитанным потом. Просторную Петропавловскую церковь, оштукатуренную и побелённую, плотно забили казаки. Женщины стоят позади мужчин. Вырядились, как на праздник: шёлковые и кашемировые платки, шерстяные кофты и юбки — самых ярких цветов. Малые дети держатся у подолов и ведут себя смирно. Взрослые сосредоточенно крестятся. Иные, опустившись на колени, истово припадают лбом к каменным плитам. Молоденький дьякон с жиденькой светлой бородкой читает Великую ектению певуче и с необычайным вдохновением. Голос чистый и высокий, почти девичий.

   — Господи, поми-илу-уй...