Врата небесные

Вот так я оказался у знаменитого архитектора самого Нимрода! Беспорядок вокруг меня постепенно обрел смысл: здесь сложенные стопкой кирпичи, там миниатюрные детали построек, колонны, крепостные стены, храмы, лестничные марши и патрульные дорожки. По приглашению старика я принялся лавировать между огромными табличками с выписанными на них цифрами и фигурами, миновал множество штукатурных проб на стенах, обогнул ящики с полудрагоценными камнями – кварцем и лазуритом, едва не опрокинул ивовые корзины, набитые линейками из древесины оливы, бронзовыми уровнями и медными инструментами. Мы достигли глубины помещения и остановились перед тюфяком, на котором лежал Гунгунум. Этот человек с восковым, усталым, изрядно увядшим, морщинистым и изможденным лицом жил в своей скупо освещенной факелами мастерской.

Я опустился на колени и приложил ладонь к его лбу. Вздрогнув, он открыл глаза:

– Целитель?

Его черты были искажены болью и страданием. Подавив желание уточнить, каким образом он осведомлен о моей профессии, я приступил к исполнению своей роли и послушал его.

Лицо и шею Гунгунума покрывали вызванные воспалением красные пятна, пузырьки и чешуйки, нестерпимый зуд заставлял больного постоянно чесаться, отчего на коже образовывались ранки, усугубляя его муки. Тело испещряли пятна гноя и крови. Я вспомнил, что Тибор называл это заболевание «коростой», потому что пораженная им кожа становится похожа на кору, пересохшую корку в мелких пятнышках[37]. Чтобы умерить зуд, я посоветовал сделать больному теплую овсяную ванну. А пока он в ней отдохнет, я схожу за своими целебными травами.

Гунгунум кивнул, слуга проводил меня, свистнул солдатам и изложил им их миссию: доставить меня к дому и помочь перенести сюда все, что мне может потребоваться.

На постоялом дворе я собрал свою котомку, заглянул в комнату к Маэлю, чтобы успокоить его и сказать, что скоро приду, и вернулся во дворец.

Гунгунум отдыхал в оловянной ванне, в воде плавали зерна. Он сообщил мне:

– Я больше не чешусь!

Я попросил его лечь на пол:

– А теперь я обмажу тебя глиной, если ты позволишь взять ее из твоих запасов.

– Бери.

Я приложил к его гнойникам влажные согревающие компрессы. Он прошептал:

– Глина спутница людей, сообщница Богов. Они слепили из глины мир, они и нас слепили из глины. Из нее мы вышли и в нее вернемся после смерти. Исток жизни помещается в глине. Из глины я строю. Я пишу на глине. Без глины мы ничто. Глина может все.

Я добавил:

– Эту территорию следовало бы назвать «Страной Кроткой глины», а не Страной Кротких вод.

– О да! – с восторгом согласился он. – Воде недостает кротости, порой она возмущается, наносит удары, захлестывает и топит. Глина же – никогда! Не существует ни разлива, ни потока глины. Подумать только, я многие годы работаю с кирпичами из глины, но и вообразить не мог, что она будет лечить меня!

При помощи слуги я ополоснул его.

– Предлагаю тебе обмыться настоем шалфея, который прочистит твои болячки. А потом я наложу приготовленную мною мазь из цветков ромашки.

Утомленный Гунгунум расслабился и доверился мне; он явно наслаждался моими пояснениями. Что же до слуги, тот старательно помогал, взирая на своего господина как на божество.

Среди ночи архитектор почувствовал себя лучше. Его лицо немного разгладилось, с век спала опухлость. Он потребовал, чтобы слуга расчесал ему волосы, усы и бороду, а затем покинул ложе, надел чистое платье, сел и приказал принести ему попить. Теперь это уже был не тот лежачий больной, который встретил меня, а совсем другой человек – вполне заурядный, но достойный, с движениями обдуманными, но неопределенными, с поступью горделивой, но неуверенной. Суровый, аскетически худой, он обладал телом только по утомительной необходимости – потому что им следовало обладать, чтобы задумывать и чертить. Патологический холод его плоти объяснялся этим отсутствием чувственности. А его узкие и черные глаза испускали темный блеск; они видели, оставаясь невидимыми. Обыкновенно глаза раскрывают душу, показывают чувства, расцвечивают их, выражают удивление, гнев, отвращение, стремление и алчность; зрачки Гунгунума не выражали ничего – они перекрывали доступ к его личности. Они сверкали; они не жгли внутренним огнем, они пожирали тех, кого видели. Эта бесчувственность была не лишена благоразумия и вызывала у меня молчаливое почтение.

– Как отблагодарить тебя?

– Я сделал это ради тебя, а не ради благодарности. Почему ты призвал меня? Почему оказал мне доверие? В Бавеле довольно врачевателей.

– Они лечат молитвами и заклинаниями. И хороши, только если ты здоров. Твоя репутация несравнимо выше.

– Моя репутация?

Я догадался, что больше он ничего не скажет. Он не отступался:

– Как отблагодарить тебя? Я настаиваю.

Я обвел рукой заполнявшие мастерскую призрачные формы:

– Тогда расскажи мне что-нибудь о своем искусстве: говорят, ты величайший архитектор мира.

– Смотри. Вот мое последнее открытие: арка.

Он указал на макет, представляющий стенку с дверью, которая завершалась не как обычно, прямой деревянной перемычкой, а кирпичной дугой.