Врата Обелиска

Джекити теперь напоминает Тиримо в хорошем смысле слова. Как будто вернулись те времена, когда мама рядом, но папа любит ее больше, а в очаге в горшочке не рыба, а утка. Если бы это было тогда, мама кричала бы на соседского щенка киркхуши за то, что тот таскает капусту с огорода – старая Тукке никогда не привязывает зверька как следует. Воздух пах бы как сейчас, в нем перемешивался бы запах сытной горячей еды и более едкий аромат свежеструганного дерева и химикатов, которыми папа смягчает и выглаживает свои изделия. Где-то бегал бы Уке, шумя и вопя, что он падает, пытаясь подпрыгнуть в воздух… Нэссун застывает в объятиях Джиджи, внезапно осознавая: Уке.

Прыгает вверх. Падает вверх или изображает, что падает.

Уке, которого папа забил насмерть.

Джиджа тоже ощущает ее напряженность. Медленно выпускает ее, ставит на землю, и радость в его глазах превращается в беспокойство.

– Нэссун. – Его взгляд обшаривает ее лицо. – С тобой все хорошо?

– Все хорошо, пап. – Ей недостает обнимающих ее рук. Ничего поделать с этим она не может. Но озарение по поводу Уке заставляет ее быть осторожной. – Я просто хотела повидать тебя.

Беспокойство Джиджи еле заметно ослабевает. Он мнется, кажется, думает, что бы такое сказать, затем отходит в сторону.

– Заходи. Есть хочешь? Тут и на тебя хватит.

Она заходит, и они садятся поесть, и он все говорит, как отросли у нее волосы и как красиво смотрятся ее косички и прядки. Она сама заплетала? И она ведь подросла? Наверное, покраснев, соглашается она, хотя точно знает, что выросла на целый дюйм после того, как Джиджа в последний раз измерял ее рост; Шаффа однажды проверял, поскольку думал, что надо бы запросить немного новой одежды со следующей общинной поставкой для Найденной Луны. Она теперь такая большая девочка, говорит Джиджа, и в его голосе такая настоящая гордость, что она совершенно обезоружена. Ей почти одиннадцать, и она такая красавица, такая сильная. Так похожа на… Он осекается. Нэссун смотрит в тарелку, поскольку он почти сказал – так похожа на свою мать. Но разве не такова любовь?

– Все в порядке, папа, – заставляет себя сказать Нэссун. Ужасно, что Нэссун красива и сильна, как ее мать, но любовь всегда связана с ужасными вещами. – Я тоже грущу по ней. – И это правда. Несмотря ни на что.

Джиджа чуть напрягается, желваки на его скулах чуть выпирают.

– Я не грущу по ней, милая.

Это такая явная ложь, что Нэссун смотрит на него и забывает согласиться с ним. О многом забывает, включая и здравый смысл, поскольку выдает:

– Грустишь. И по Уке тоже. Я вижу. – Джиджа застывает и смотрит на нее в чем-то среднем между шоком оттого, что она сказала это вслух, и ужасом оттого, что именно она сказала. И тут, когда Нэссун понимает, что это для ее отца нормально, шок от неожиданности резко переходит в гнев.

– Вот чему они учат тебя… в том месте? – внезапно говорит он. – Неуважению к отцу?

Нэссун ощущает внезапную усталость. Она так устала от плясок вокруг его бесчувственности.

– Это не непочтительность, – говорит она. Она пытается говорить ровно, безэмоционально, но слышит разочарование. И ничего не поделаешь. – Я просто правду сказала, пап. Но я не думала, что ты…

– Это не правда. Это оскорбление. Я не люблю, когда со мной так разговаривают, барышня.

Теперь растеряна она.

– Как разговаривают? Я ничего плохого не сказала.

– Плохо называть человека рогголюбом!

– Но я… я не сказала этого! – Но ведь косвенно так и сказала. Если Джиджа тоскует по маме и Уке, это значит, что он их любит, а значит – он рогголюб. Но. Я рогга. Она понимает, что лучше этого не говорить. Но ей хочется. Джиджа открывает рот, чтобы ответить, затем вроде как спохватывается. Отводит взгляд, облокачивается на стол и сплетает пальцы, как часто делал, когда пытался справиться со своей вспыльчивостью.

– Рогги, – говорит он, словно отплевывается от грязи, – лгут, милая. Они угрожают, манипулируют, используют. Они зло, Нэссун, как сам Отец Земля. Ты не такая.

Это тоже ложь. Все, что делала Нэссун, было лишь ради выживания, включая ложь и убийство. Она делала такое и ради его выживания тоже. Ей ненавистно то, что ей приходилось идти на это, и она разгневана тем, что он, похоже, так этого и не понял. Она делает это и сейчас, а он не видит.

Так за что мне его любить? Нэссун ловит себя на этой мысли, глядя на отца.

Вслух она говорит:

– За что ты так нас ненавидишь, папа?

Джиджа кривится, возможно, из-за этого небрежного «нас».

– Я не ненавижу тебя.

– Но маму ты ненавидишь. Наверное, ты ненавидел и У…

– Нет! – Джиджа отталкивается от стола и встает. Нэссун невольно вздрагивает, но он отворачивается и начинает расхаживать короткими злыми кругами по комнате. – Я просто… я знаю, на что они способны, милая. Тебе не понять. Мне надо было защитить тебя.