Врата Обелиска

– Что-то вызывает этот страх, Нэссун. Что-то, не связанное с тобой, твоим братом или ложью твоей матери. Что бы это ни было, оно оставило рану в душе твоего отца – рану, которая, очевидно, загноилась. Он набросится на все, что коснется ее или хотя бы пройдет рядом с этой вонючей старой язвой… как ты сама видела. – Она думает об Уке и кивает. – Это не поддается убеждению.

– Я могу, – выдает она. – Я уже делала такое раньше. Я знаю как… – манипулировать им, вот как это называется, но ей едва стукнуло десять лет, потому она просто говорит: – Я знаю, как удержать его от дурных поступков. Мне всегда прежде удавалось. – В основном.

– Только вот однажды тебе не удастся. И этого будет достаточно. – Он смотрит на нее. – Я убью его, если он хоть раз причинит тебе зло, Нэссун. Помни это, если ты ценишь жизнь отца больше собственной. Я-то нет.

Затем он отворачивается к сараю, чтобы сложить там сумки, и это конец разговора. Чуть позже Нэссун рассказывает остальным об этой беседе. Малышка Пайдо предлагает:

– Может, тебе лучше переехать в Найденную Луну, ко всем нам.

Инеген, Тихоня и Лашар сидят поблизости, отдыхая и приходя в себя после того, как весь день искали и толкали отмеченные камни, спрятанные под полом тигля. Они кивают и бормочут, соглашаясь.

– Это будет правильно, – говорит Лашар в своей надменной манере. – Ты никогда по-настоящему не станешь одной из нас, если продолжишь жить внизу, среди них.

Нэссун сама часто подумывала об этом. Но…

– Он мой папа, – говорит она, разводя руками.

Это не вызывает у остальных понимания, лишь несколько жалостливых взглядов. Многие из них до сих пор носят на себе отметины жестокости, которыми наградили их в жизни взрослые, которым они доверяли.

– Он глухач, – резко говорит Тихоня, и это для них окончательный аргумент. В конце концов Нэссун бросает попытки переубедить их.

Эти мысли начинают постоянно влиять на ее орогению. А как иначе, когда не высказанная часть ее хочет угодить отцу? Это требует ее всю, всю ее уверенность, происходящую от удовольствия, что она может полностью взаимодействовать с землей. И тем полуднем, когда она пытается коснуться переплетающихся серебряных нитей в горячей точке, это идет настолько ужасно криво, что она ахает и выбирается назад, к осознанию себя, лишь чтобы увидеть, что она заморозила все десять кругов тигля. Шаффа решительно заявляет:

– Ты будешь спать сегодня здесь, – говорит он, пройдя по покрытой ледяной коркой земле, чтобы отнести ее на скамью. Она слишком выдохлась, чтобы ходить. Она выложилась полностью, чтобы не умереть. – Завтра, когда ты проснешься, я пойду с тобой к тебе домой, и мы принесем твои пожитки.

– Н-не хочу, – задыхаясь произносит она, хотя и знает, что Шаффа не любит, когда дети говорят ему «нет».

– Мне все равно, что ты хочешь, малышка. Это мешает твоему обучению. Именно потому Эпицентр забирал детей из семей. То, что ты делаешь, опасно, чтобы позволить тебе отвлекаться даже на любимых людей.

– Но… – У нее нет сил, чтобы упорствовать. Он держит ее на руках, пытается согреть, поскольку край ее торуса был всего лишь в дюйме от ее собственной кожи.

Шаффа вздыхает. Некоторое время он ничего не говорит, только кричит кому-то, чтобы принесли одеяло; приносит его Эйтц, который сразу побежал за ним, как только увидел, что произошло. (Все это видели. Это смущает. Как ты поняла еще давно, в раннем детстве Нэссун, она очень, очень гордая девочка.) Когда Нэссун перестает дрожать и ощущает себя так, будто ее методично били по сэссапинам, Шаффа наконец говорит:

– Ты служишь более высокой цели, малышка. Не желанию какого-то отдельного человека – даже моему. Ты создана не для таких пустяков.

Она хмурится:

– Тогда… для чего я создана?

Он качает головой. Серебро вспыхивает в нем живой перемещающейся паутиной, словно та штука, что помещена ему в сэссапины, снова ткет свою волю или пытается это сделать.

– Чтобы исправить великую ошибку. К которой приложил руку и я.

Это слишком интересно, чтобы заснуть, хотя все тело Нэссун этого жаждет.

– И в чем ошибка?

– В порабощении таких, как ты. – Когда Нэссун садится и, сдвинув брови, глядит на него, он снова улыбается, но на сей раз его улыбка печальна. – Или, возможно, точнее будет сказать, что мы увековечили их порабощение сами, во времена Старой Санзе. Эпицентр управлялся орогенами номинально, понимаешь ли – орогенами, которых мы выбрали и вырастили, тщательно огранили и отобрали, чтобы они повиновались. Чтобы знали свое место. Когда приходится выбирать между смертью и малейшей возможностью быть принятым, наступает отчаяние, и мы им воспользовались. Мы заставили их отчаяться.

По какой-то причине он замолкает и вздыхает. Делает глубокий вздох. Выдыхает. Улыбается. Так Нэссун, не сэсся, понимает, что боль, которая всегда живет в голове Шаффы, снова начинает гореть сильнее.