Врата Обелиска

Ты ненавидишь его за то, что он больше не непобедим. И не ненавидит тебя. За эти шесть месяцев Алебастр перенес еще одну тяжелую инфекцию. Он жив лишь потому, что добровольно позволил окаменеть остаткам своих ног. Эта самохирургия так обессилила его тело, что его недолгие часы бодрствования свелись к получасу между долгими периодами ступора или прерывистого сна. Он настолько слаб, что, когда просыпается, тебе приходится напрягаться, чтобы слышать его, хотя через несколько недель эта ситуация, по счастью, улучшается. Ты прогрессируешь – ты теперь легко связываешься с новоприбывшим топазом и начинаешь понимать, что Алебастр сделал для превращения шпинели в кинжалоподобное оружие, которое он держит при себе. (Эти обелиски – каналы. Ты течешь сквозь них, вместе с ними, как течет магия. Будешь сопротивляться – умрешь, но если будешь тонко резонировать, то многое станет возможным.)

Тебе, однако, далеко до связывания воедино множества обелисков, и ты понимаешь, что обучаешься недостаточно быстро. У Алебастра нет сил бранить тебя за твое неуклюжее продвижение, но ему и не надо. Видеть, как он день ото дня иссыхает, достаточно, чтобы заставлять тебя толкать обелиск снова и снова, погружаясь в его водянистый свет, даже когда у тебя болит голова, желудок подпрыгивает к горлу и тебе хочется свернуться в комочек и заплакать. Но смотреть на него не менее больно, потому ты приходишь в себя и еще сильнее стараешься стать им.

У всего этого есть хорошая сторона – у тебя теперь есть цель.

Поздравляю.

Однажды ты плачешь на плече у Лерны. Он гладит тебя по спине и деликатно намекает, что тебе не следует в одиночестве переносить свое горе. Это предложение, но сделанное скорее от доброты, чем от страсти, так что ты не ощущаешь вины, отклоняя его. Пока.

Так все достигает какого-то равновесия. Это не время отдыха и не время борьбы. Ты выживаешь. Зимой, этой Зимой, это само по себе триумф.

А затем возвращается Хоа.

* * *

Это случается в день печали и узлов. Печали потому, что еще несколько Охотников погибли. Когда они несли домой редкую добычу – медведя, слишком тощего, чтобы безопасно впасть в спячку, которого было легко застрелить в момент его отчаянной агрессии, – на отряд напали. Три Охотника погибли от арбалетного обстрела. Два уцелевших не видели, кто на них напал; казалось, стрелы летят со всех сторон. Они благоразумно убежали, хотя вернулись назад через час в надежде подобрать тела павших товарищей и драгоценную добычу. Удивительно, все осталось как было, не тронутое ни нападавшими, ни хищниками, но рядом с трупами был оставлен еще один предмет: кол, вокруг которого была обернута полоса рваной грязной ткани, завязанная большим узлом, внутри которого что-то было.

Ты приходишь в комнату заседаний к Юкке, как раз когда она начинает развязывать узел, над ней стоит Каттер и говорит напряженным голосом:

– Это безумие. Ты понятия не имеешь…

– Плевать мне, – бормочет Юкка, занимаясь узлом. Она очень осторожна, избегает прикасаться к самой толстой его части, в которой явно что-то завязано; ты не можешь сказать, что именно, но оно комковатое и кажется легким. Комната забита больше, чем обычно, поскольку одна из Охотников тоже находится здесь, вся в пепле и крови, решительно настроенная узнать, за что погибли ее товарищи. Юкка поднимает взгляд при твоем приходе, но продолжает работать. Она говорит:

– Если со мной что-то случится, Кат, будешь главой.

Это заставляет Каттера покраснеть и оцепенеть так, что ей удается развязать узел без помех. Узлы и полоски некогда белой ткани оказываются кружевом, и, если ты не ошибаешься, такого качества, что твоя бабка в свое время разрыдалась бы от осознания собственной нищеты. Внутри оказывается скатанная в комок полоска кожи. Это записка.

«ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В РЕННАНИС», – написано углем.

Хьярка ругается. Ты сидишь на диване, поскольку это лучше, чем на полу, и тебе надо где-то сидеть. Каттер смотрит недоверчиво.

– Реннанис в Экваториалях, – говорит он. И потому он должен был погибнуть – точно так же сказал тебе и Алебастр.

– Может, не тот самый Реннанис, – говорит Юкка. Она по-прежнему рассматривает полоску кожи, вертит ее так и сяк, царапая угольную надпись кончиком ножа, словно пробуя на аутентичность. – Группа беженцев из этого города, ныне неприкаянных и чуть лучше просто бандитов, могли назвать себя так в честь бывшего дома. Или, может, это какие-то фанаты экваториалов, получившие шанс называться теми, чем не являются после того, как город сгорел.

– Не важно, – рявкает Хьярка. – Это угроза, откуда бы она ни исходила. Что делать будем?