Врата времени

— И твоей силе есть предел, Нельпар, — заговорил он тихо. — Твой взор, обращенный вовне, слеп к мукам созидания. Для тебя и кристальные звезды — лишь блестки на платье блудницы; ты глумишься над божественным безрассудством, которое одно отличает стезю человеческую от жалкого существования меж утробой и могилой. Срывая покров с тайны, ты губишь не тайну, ибо много есть тайн и множество покровов, и есть миры внутри и вне зримого мира, — нет, ты губишь красоту. А убивая красоту, ты губишь свою душу.

И эти негромкие слова вдруг эхом заметались от стены к стене в пульсирующем призрачном свете, внушая с гипнотической силой:

ГУБИШЬ свою душу, губишь свою ДУШУ, душу... душу...

Но тут Красвелл вскричал ликующе, указывая мечом в темноту:

— Вот покров, Нельпар, и ты должен сорвать его или он станет твоим саваном! Туман, мыслящий туман, темный разум Твердыни...

Скажу по правде — я оторопел. На какой-то момент ему удалось меня осилить: впервые я почувствовал, как он может опутывать паутиной слов...

Если я сейчас с ним не справлюсь — мне конец.

Серый густой туман, клубясь, накатывался на нас, заполняя тоннель снизу доверху, выпуская толстые хищные щупальца.

— Он высасывает саму жизнь! — кричал Красвелл. — Пища его не плоть, но сама суть жизни, одушевляющая всякую плоть. Меня он не коснется, Нельпар, — я защищен Мечом. А тебя — спасут ли твои чары?

— При чем тут чары, — огрызнулся я. — Армейский противогаз — вот тебе средство от любого мыслящего тумана!

Газовая атака: маску надеть — раз, завязки за уши — два! Все помню, оказывается.

— А если это не газ, — добавил я уже из-под маски, — мы его вот такой штукой!

Действовать ручным огнеметом мне пришлось всего раз в жизни — на учениях, но впечатление осталось сильнейшее.

У меня за плечами уже висела самая шикарная модель. Десятиметровый язык жирного пламени ударил в Туман — зловредный разум сразу свернулся и откатился туда, откуда выполз. Теперь он передвигался куда быстрее!

Я опустил огнемет.

— А ты ведь тоже был в армии, Красвелл. Ну вспомни!

Призрачное свечение стен вдруг померкло, и сквозь него на мгновение проступило напряженное лицо Стива Блэкистона. Но стены тотчас восстановились, и мы опять остались вдвоем с Красвеллом — все тем же полуголым смуглым гигантом, только теперь он был хмур и расстроен.

— Темны твои слова, о Нельпар! Ты, видно, владеешь тайнами, превосходящими даже мое понимание!

Я придал своей физиономии то обиженно-настойчивое выражение, которым пользуюсь, когда редактор пытается оспорить мои служебные расходы.

— Твоя беда, Красвелл, в том, что ты не хочешь ЗНАТЬ, ты просто отказываешься ПОМНИТЬ. Потому ты и здесь. А ведь жизнь, ей-ей, не так уж плоха, стоит лишь иной раз промочить горло. Ну хватит, давай выберемся отсюда и сходим пропустим по стаканчику, а?

— Не понимаю, — задумчиво пробормотал Красвелл. — Но цель наша ждет нас. За мной! — и он устремился дальше.

Вовремя это я вспомнил про выпивку. Память у меня на сей предмет замечательная, а жара в тоннеле стояла такая же, как в зеленой пустыне. Я живо вспомнил уютный паб на задах автобусного парка у Сочихолл-стрит в Глазго. Как я там восторженно распинался о местном виски и как смеялся старый горец с рыжими бакенбардами и жутким акцентом:

— Это, по-твоему, доброе виски, паренек? А хочешь попробовать моего? Подставляй-ка стакан!

Тут он вытащил допотопную серебряную фляжку и щедро плеснул мне золотистой жидкости. В жизни не пробовал такого нектара — ни до того, ни после! Вплоть до той самой минуты, как вспомнил о нем в светящемся тоннеле Красвелла.

Я уже было вообразил стакан, но спохватился и заменил его старинной фляжкой. Поглощая божественный напиток, я размышлял о том, какая все-таки замечательная штука — воображение!

За этим занятием я чуть было не забыл о Красвелле, а он все вещал:

— ...У Залы Безумия, где музыка тьмы сковывает разум, где дьявольские мелодии лишают силы и убивают, разрывая мозг. Внемли!

Тоннель наконец кончился — мы стояли перед гигантской лестницей, плавно уходившей вниз. Она вела в огромный круглый зал, затянутый голубоватой дымкой, словно там разом собрались миллионы курильщиков. Дымка колыхалась, закручивалась, и сквозь нее в дальнем конце зала просматривалось сложное переплетение тускло поблескивающих труб, — тоже, надо полагать, непомерной величины.

Если это была музыкальная машина, то самый большой оргáн рядом с ней выглядел бы скромнее губной гармошки. Из этого дикого переплетения вырастали десятки клавиатур, за которыми бесновались существа с множеством конечностей, похожие одновременно на пауков и на каракатиц. Я не стал слушать, как Красвелл их называет, — меня больше интересовала музыка.

Первые аккорды были действительно странными, но, по-моему, вполне безобидными. Потом звуки стали нарастать и усложняться. Я различал непривычно вкрадчивое звучание фаготов и гобоев, отчаянный плач сотен скрипок, пронзительные стоны флейт, горестные рыдания виолончелей... Нет, хватит! Музыка — мое хобби, и я не хочу рассказывать о том, как эта бредовая симфония чуть меня не угробила.