Время банкетов. Политика и символика одного поколения (1818–1848)

Очевидно, насколько сильно было на юге, уже несколько десятков лет раздираемом своего рода холодной гражданской войной, стремление к гармонии, примирению, гражданскому миру. Банкет, устроенный общими усилиями после солидарной избирательной кампании, прошедшей под знаменем борьбы за избирательную реформу и свободу ассоциаций[409], и призванный воздать почести Берье, защитнику герцогини Беррийской, который заплатил за свое мужество несколькими неделями тюремного заключения, показал, что обе стороны разочаровались в прежних методах борьбы. Безрассудная попытка, предпринятая герцогиней[410] (попытка, о которой Берье сожалел и которую роялисты юга вовсе не спешили поддержать, настолько сильно опасались они гражданской войны), потерпела крах; устроить совместный банкет после этой неудачи легитимистов и после подавления республиканских восстаний в Париже и в Лионе значило публично засвидетельствовать свое желание изменить формы политической борьбы, отказаться от создания тайных обществ и предоставить окончательный выбор между республиканцами и монархистами самой нации[411]. Иллюзии без будущего, но не без интереса.

Привычное и неожиданное

В самые первые годы Июльской монархии республиканцы, как мы уже сказали, не придавали банкетам большого значения. Они поняли, с какими политическими рисками связано устройство таких празднеств, а главное, полагали, что держат правительство на мушке: у них имелись дела поважнее организации братских пиров. Банкет еще не стал для республиканцев тем, чем сделался после поражения восстаний 1832 и 1834 годов и принятия сентябрьских законов, — «превосходным способом агитации, как говорят в Англии, или пропаганды, как говорим мы во Франции», согласно определению, данному Альтарошем в настольной книге политиков-республиканцев — «Политическом словаре» Паньера и Дюклера (1842). Если республиканцы и устраивали банкеты, то без огласки, наполовину частным образом, примерно так, как общества взаимопомощи рабочих или сообщества компаньонов, когда праздновали день своего святого покровителя, и точно так же, как легитимисты, когда отмечали День святого Генриха 15 июля, сразу после праздника республиканского: поскольку республиканцы не имели возможности отпраздновать 14 июля публично, на площади, они устраивали небольшие банкеты, в которых принимали участие как активисты, так и сочувствующие. Упоминания о них встречаются там и сям в архивных документах и газетах, особенно когда дело касается университетских городов; префекты уверяют, что добрый народ не обратил никакого внимания на эти трапезы, смысла которых он, пишут префекты, вовсе не понимает. Но в данном случае публичность не так необходима; важнее другое: память о взятии Бастилии (а порой о взятии Тюильри 10 августа или об установлении Республики после победы при Вальми 20 сентября) сплачивает республиканцев той или иной местности. Порой такую сплачивающую роль играет другая дата: в Меце с 1832 по 1848 год польские эмигранты, весьма многочисленные в этом городе, вместе с некоторыми местными либералами отмечают годовщины польского восстания[412].

Поэтому нет ничего удивительного в том, что сразу после 1830 года из всех оппозиционеров самого большого числа банкетов удостоился не духовный наследник карбонариев, а тот, кто подсказал Лафайету слова о наилучшей из республик[413], один из самых деятельных сторонников возведения на престол герцога Орлеанского, политик, который в течение всей Июльской монархии служил воплощением династической оппозиции, — Одилон Барро. По правде говоря, в дальнейшем он этим не слишком гордился: в своих «Мемуарах», сочиненных при Второй империи, Барро очень лаконичен в рассказе о периоде с 1832 по 1837 год. Он подчеркивает свой протест против объявления в Париже военного положения в июне 1832 года, после республиканского восстания, — протест, юридически вполне оправданный и оказавшийся весьма эффективным; затем, пятью годами позже, свою роль в создании «коалиции» — недолговечного союза либералов, сторонников свободного парламентаризма, объединившихся в борьбе против навязанного королем правительства Моле. Но ни свою поездку в патриотически настроенные восточные департаменты в 1832 году, ни банкет в Ториньи в 1835 году он даже не упоминает. Напомним коротко, что это были за события, тем более что в свое время они получили немалую известность.