Время банкетов. Политика и символика одного поколения (1818–1848)

Проблема в другом. «Средний революционер», сказал Лабрусс, не хочет революции. Но кто такой «средний революционер»? Ни в 1848‐м, ни тем более в 1830 году во Франции не существовало революционной партии в современном смысле слова — такой партии, которая ставила бы перед собой цель поднять массы на борьбу и была на это способна. Лабрусс это прекрасно знал: как и в 1789 году, говорил он, народ совершил революцию спонтанно, никем не руководимый. В таких условиях под средним революционером нельзя понимать члена одной из хилых революционных организаций: ни студентов — наследников карбонаризма 1820‐х годов, ни бывших участников «Общества времен года», после ареста Бланки продолжавших замышлять какие-то заговоры. Все они были слишком малочисленны, слишком маргинальны, чтобы удостоиться звания «средних революционеров». Значит, этот термин следует отнести скорее к той группе адвокатов, журналистов и депутатов, которых революция в результате привела к власти: Лаффиту, Тьеру, Одилону Барро, Лафайету и Гизо в 1830 году; Кремьё, Мари, Ламартину, Луи Блану или Ледрю-Роллену в 1848 году. Между тем многочисленные свидетельства показывают, что как в 1830‐м, так и в 1848 году все эти политические мужи смотрели на происходящее с изумлением, метались и колебались, поэтому применительно к каждому из них и ко всем им вместе взятым Лабрусс совершенно прав. А если для пущей надежности мы перелистаем газеты за несколько дней, предшествующих революции 1848 года, как это сделал Лабрусс, мы не найдем в них призыва к восстанию.

Ни команды, вынашивающей планы революции, ни боевой организации, воплощающей планы в жизнь. Что же в таком случае заставляло толпу воздвигать баррикады и низвергать монархии? Необходим был мотив достаточно могущественный, важный для всех, рождающий всеобщее недовольство и, лишь только представится повод, способный взбунтовать народные массы; Лабрусс, действовавший в рамках марксистской науки, превосходный знаток экономических обстоятельств и многообразия социальных реакций на экономические кризисы старого типа, без труда обнаружил этот мотив: все три раза революции произошли из‐за экономических трудностей, на время приостановивших экономический рост. Объяснение годилось, казалось бы, как для 1788–1789, так и для 1846–1848 годов; для того чтобы все сошлось, достаточно было обнаружить подобный, хотя и менее значительный кризис в 1828–1830 годах.

Но в таком виде это объяснение сегодня не может нас удовлетворить. Не то чтобы подобный подход не имел права на существование; не что чтобы сравнение между тремя революционными кризисами было безосновательным; более того, если мы рассмотрим кризисы вместе с ритмом и формами возвращения к норме, к прочному политическому режиму, мы гораздо лучше поймем французскую политическую жизнь XIX века. Но следует заметить, что всякий раз в своем анализе Лабрусс опускал промежуточный уровень, который до сих пор не изучен, но который представляется мне основополагающим. Лабрусс производил анализ революций на двух уровнях. Первый — короткий период политического кризиса: одна неделя в феврале 1848 года, три дня в июле 1830-го. Неудивительно, что этот короткий промежуток обнажает тщету политики как объясняющего фактора и отсутствие у действующих лиц ответственности за результат событий. Второй уровень казался Лабруссу несравненно более важным; это уровень экономических обстоятельств — два или три неурожайных года, из‐за которых взлетают вверх цены, растут безработица, нищета и недовольство. Повторю еще раз, все это в общем справедливо, особенно применительно к большому европейскому кризису 1845–1847 годов, но в рассуждении не хватает двух элементов, а их отсутствие делает уязвимой всю конструкцию. Здесь не описан рост политической напряженности изо дня в день, приводивший к тому, что революционный исход фигурировал как один из возможных, что политические руководители кампании банкетов брали его в расчет, что они все без исключения и с каждым днем все более ясно сознавали: дело, как и в 1830 году, идет к глобальному политическому кризису[742]. Были, конечно, такие простаки, как Флобер и Максим Дюкан, которые не подозревали ровно ничего, но другие молодые люди того времени, более политизированные, пребывали в тревожном ожидании новостей из Парижа; они уже примерно представляли себе, что станут делать сразу по прибытии курьеров из столицы.