Время банкетов. Политика и символика одного поколения (1818–1848)

К сказанному надо прибавить еще одно отягчающее обстоятельство, не касающееся похоронных процессий — другой элементарной формы политического высказывания. Неуважение к покойнику и тем, кто провожает его в последний путь, безбожно. Но это возмутительное деяние в конечном счете затрагивает только связь людей с божеством и не касается напрямую связи людей между собой. Напротив, банкет во Франции первой половины XIX века находился на скрещении целой серии представлений, на которых основывается порядок социальный, политический и даже религиозный, он содержал в себе почти бесконечное множество значений и отсылок, которые современники легко считывали и которыми легко манипулировали. Запретить банкет — значит покуситься на целый ряд мифов, которые нельзя назвать вечными (иначе нельзя понять, почему нам, например, такой запрет кажется совершенно невинным), но которые глубоко укоренены в многовековой истории, запечатлены в языке, установлениях и практиках и всегда готовы ожить и зазвучать во весь голос. Возьмем, например, выражение, которого мы до сих пор практически не касались: банкет, или пир праведников. На тогдашнем религиозном языке так обозначали рай, загробную жизнь блаженных. Была ли то чистая метафора? Под пером богословов — безусловно; но мы видели, как поэт-песенник предсказывает примирение между двумя соперничающими организациями компаньонов в раю, где они будут вместе есть и пить. А окончательная ссора между Пьером Леру и Жаном Рено произошла именно из‐за разного ви´дения загробной жизни; второй представлял ее как длительное переселение с одной звезды на другую, тогда как первый надеялся остаться на земле: «Политика и шампанское — вот моя жизнь за гробом!» Итак, некоторые люди продолжали более или менее осознанно считать банкет-пир формой счастливой вечной жизни[757].

Исчезновение банкета

Не был ли банкет для людей, живших в 1848 году (если не считать Пьера Леру и некоторых других более или менее вдохновенных сектантов), всего лишь заменой публичного собрания, предлогом для политических речей? Судя по некоторым тогдашним высказываниям, можно предположить, что да. Кажется, именно так полагал Прудон, яростно нападавший на этот разгул парламентского красноречия; того же мнения придерживались Флобер и Максим Дюкан, подвергшие банкет самой суровой критике: они отправились на руанский банкет как на спектакль. По их собственному признанию, в повседневной жизни они политикой не интересовались и этим едва ли не гордились. Вдобавок они слышали, что за участие в банкете их однажды могут обвинить в сочувствии оппозиции, и это придавало их поступку некоторую пикантность. Они явились взглянуть на действующих лиц и послушать их речи как критики-эстеты, а не как граждане. Вдобавок было холодно, еда оказалась посредственной, вина — скверными, а общество неприятным. Но заметим, что другой наблюдатель, оставивший свидетельство об этом же банкете, человек гораздо менее известный и уже в ту пору убежденный республиканец, тоже обращает внимание не на еду, а на речи. Гражданин Корд’ом, почти ровесник Флобера и Дюкана, а в будущем дядя Мопассана, в своих воспоминаниях пишет об этом собрании так: «В 1847 году огромный банкет состоялся у Бобе, на дороге в Кан. Его поддержала „Руанская газета“; я в ту пору был еще молод, но меня избрали, что стало для меня большой честью, комиссаром стола, и я аплодировал речам, особенно тем, в которых упоминалась великая республиканская эпопея 1792 года»[758]. Значение имели только речи.

Люди предыдущего поколения смотрели на вещи немного иначе, чем Флобер и Дюкан, как показывает еще одно свидетельство о том же банкете, тем более интересное, что исходит оно от человека, который отказался на нем присутствовать, — доктор Элли´, главный врач руанской Центральной городской больницы. Этот немолодой и почтенный житель Руана, «по натуре консерватор, а по убеждениям легитимист», писал 22 декабря 1847 года другу в Париж: