Время демографических перемен. Избранные статьи

В европейских странах эту опасность прежде всего почувствовала семья. Постепенно нараставшее и резко ускорившееся с конца XVIII в. снижение смертности при сохранении высокой рождаемости превращало многодетность из редкого и исключительного феномена во все более массовое явление, что порождало множество непривычных проблем – дробление наследств, недостаток земельных наделов, невозможность прокормить семью и т. п. – и заставляло семьи искать пути возврата к прежнему равновесию, т. е. к прежней малодетности. Поначалу это осознали семьи, принадлежавшие к верхним слоям европейского общества – аристократии и буржуазии. Историки установили, что уже во второй половине XVII в. число рождений в семьях европейской аристократии заметно сокращается за счет того, что женщины прекращают рожать детей во все более молодом возрасте: средний возраст при рождении последнего ребенка опускается до 31,2 года, а во второй половине XVIII в. – до 25,1 года[139]. А в семьях женевской буржуазии сдвиг произошел позднее, однако уже в первой половине XVIII в. средний возраст при рождении последнего ребенка и у них опустился до 31,5 года, а число рождений снизилось с 5,9 в конце XVII в. до 3,5 (первая половина XVIII в.)[140]. Но постепенно озабоченность непосильной многодетностью распространилась на крестьянское и городское население. Не случайно основателем неомальтузианского движения, имевшего целью снижение рождаемости в браке, стал Фрэнсис Плейс, английский рабочий активист, отец 15 детей.

К концу XIX в. опасения в отношении многодетности докатились и до России. Вот размышления на эту тему Долли Облонской – персонажа «Анны Карениной» Л. Толстого. «И все это зачем? Что ж будет из всего этого? То, что я, не имея ни минуты покоя, то беременная, то кормящая, вечно сердитая, ворчливая, сама измученная и других мучающая, противная мужу, проживу свою жизнь и вырастут несчастные, дурно воспитанные и нищие дети… Так что и вывести-то детей я не могу сама, а разве с помощью других, с унижением. Ну, да если предположим самое счастливое: дети не будут больше умирать, и я кое-как воспитаю их. В самом лучшем случае они только не будут негодяи. Вот все, чего я могу желать. Из-за всего этого сколько мучений, трудов… Загублена вся жизнь!» При этом Долли еще не приемлет никаких методов ограничения числа рождений, и у нее на лице появляется «выражение гадливости», когда Анна Каренина передает ей слова врача о том, как это можно сделать. «Открытие это, вдруг объяснившее для нее все те непонятные для нее прежде семьи, в которых было только по одному и по два ребенка, вызвало в ней столько мыслей, соображений и противоречивых чувств, что она ничего не умела сказать и только широко раскрытыми глазами удивленно смотрела на Анну. Это было то самое, о чем она мечтала еще нынче дорóгой, но теперь, узнав, что это возможно, она ужаснулась».

Вопросы, которые ставила перед собой Долли Облонская, давно задавали себе в более или менее явном виде миллионы европейских семей, вынужденных искать ответы на новую ситуацию, вызванную снижением смертности и выживанием в каждой семье все большего числа детей. И все эти ответы сводились, в конечном счете, к одному: к намеренному ограничению числа детей, известному и прежде, но только как маргинальная, культурно неприемлемая или количественно ограниченная (монашеский целибат) практика.

Теперь же проблема ограничения деторождения становится перед всеми, и какими бы способами ни достигалась эта цель – откладыванием браков или пожизненным безбрачием, детоубийством, искусственным абортом, применением противозачаточных средств, – все эти способы вступают в противоречие с традиционными установками на высокую рождаемость. В новых условиях все попытки сохранить прежние традиционные культурные нормы прокреативного поведения оказываются несостоятельными, и эти нормы быстро отмирают.

Проблема прокреативного выбора