Время – деньги. Автобиография

В Берлингтоне я познакомился с многими видными обывателями той провинции. Из нескольких таких людей Законодательная ассамблея образовала комитет, поручив ему надзирать за нашей работой и следить, чтобы не было напечатано больше банкнот, чем было постановлено законом. Поэтому они по очереди находились при нас, и тот, чья очередь наступала, обычно приводил с собой одного или двух приятелей, чтобы не было скучно. Беседовать со мной они любили больше, чем с Кеймером, потому, наверное, что ум мой был больше развит чтением. Они приглашали меня в гости, знакомили с друзьями, выказывали мне всяческую любезность, а он, хоть и был моим хозяином, оставался в загоне. Он и правда был человек со странностями, не умел держаться с людьми, грубо нападал на общепринятые мнения, был мало сказать что неряшлив, а попросту неопрятен, в некоторых религиозных вопросах доходил до фанатизма и притом был порядочный прохвост.

Пробыли мы там около трех месяцев, и к концу этого срока среди моих новых знакомцев оказались судья Аллен, секретарь провинции Сэмюел Бастилл, Исаак Пирсон, Джозеф Купер и несколько Смитов, членов Ассамблеи, а также Исаак Декау, старший землемер. Этот последний, очень умный и прозорливый старик, рассказал мне, что начал свой жизненный путь в юности с того, что возил в тачке глину для кирпичников; писать научился, когда уже был совершеннолетним, таскал цепь для землемеров, а те научили его делать съемки, и он собственным усердием сколотил себе хорошее состояние. «Помяни мое слово, – сказал он мне, – ты так работаешь, что скоро вытеснишь этого человека из вашего дела, а сам разбогатеешь на том же деле в Филадельфии». В то время он ничего не знал о моем намерении открыть собственную типографию в Филадельфии или где бы то ни было. Эти друзья впоследствии оказали мне немало услуг, а для некоторых из них и я кое-что сделал. И до конца своих дней они сохранили уважительное ко мне отношение.

До того как перейти к моим первым самостоятельным шагам на деловом поприще, я, пожалуй, опишу тебе мой образ мыслей касательно моих принципов и нравственных правил, чтобы ты понял, как этот образ мыслей повлиял на дальнейшие события моей жизни. Родители сызмальства учили меня молиться богу и благочестиво воспитывали в диссидентском духе. Но лет в пятнадцать, подвергнув сомнению один за другим несколько догматов, по мере того как вычитывал в книгах опровержения того или другого из них, я усомнился и в самом божественном откровении. Мне попалось несколько трудов, направленных против деизма, в которых, как мне объяснили, содержался пересказ проповедей из собрания Бойля. Однако на меня они произвели впечатление, обратное тому, на какое были рассчитаны, ибо доводы деистов, которые там приводились для того, чтобы быть опровергнутыми, показались мне намного убедительнее, нежели эти опровержения; короче говоря, я скоро стал деистом. Своими доводами я убедил и других, в особенности Коллинза и Ральфа; но поскольку позднее оба они без малейшего зазрения совести причинили мне много зла и я к тому же вспомнил, как поступил со мною Кит (тоже мне вольнодумец!) и как я сам поступил с Верноном и мисс Рид (а это меня по временам сильно мучило), я стал подумывать, что доктрина моя, может быть, и правильная, но пользы от нее мало. Мой лондонский памфлет, для которого я взял эпиграфом строки Драйдена:

Все сущее – на благо. Человек –
Слепец. Он зрит лишь часть цепи, звено.
Ему весов увидеть не дано,
Что сверху все определяют[6]

, –

а из свойств, присущих богу, отметил его неизреченную мудрость, доброту и силу, заканчивался мыслью, что ничего дурного в мире быть не может и незачем различать порок и добродетель, поскольку ни того, ни другого нет, – перестал казаться мне таким замечательным, каким я некогда его считал; и я уже подозревал, не вкралась ли в мои доказательства не замеченная мною ошибка, исказившая и весь дальнейший ход мыслей, как это нередко случается в метафизических рассуждениях.