Время Музы

– Друзья мои! – вновь выступил Лист. – Вы вправе не верить, но я наблюдал нынче невероятную картину! Наша Жорж Санд, наш вечно двигающийся локомотив, сейчас лежала на травке и мечтательно смотрела в небо. Жорж, признавайтесь, вы обдумываете новый роман?

– О чем же он? – заинтересованно подал голос Мицкевич.

Что ж, мой выход. Вперед, Варвара!

– Я думала о любви, о разных ее прявлениях. Когда мы признаемся в любви, мы не всегда осознаем многогранность этого определения. Любовь бывает разной – восторженным поклонением может стать любовь слуги, последователя, фаната. Надежной опорой в жизни выступает братская любовь, заботой и слепым прощением любовь материнская. Нельзя также и забывать о плотской любви – столь необходимой и чувственной… Простите за банальность, но тема сия для всех нас небезразлична, не так ли?..

– Жорж, вы забыли упомянуть про любовь в браке, – Мицкевич подал мне чашку кофе и булочку с джемом.

– Дорогой Адам, по моему мнению, любовь и брак – не одно и то же, увы. Семья как явление уже давно изжила себя. Сейчас она сводится лишь к воспроизводству населения, давая детям печати и штампы об их официальной «неублюдочности». Бонусом к этому предлагается масса юридических прав и наследственность. Друзья мои, сколько семей вокруг вы знаете, которые счастливы без измен? Ноль! Таких нет! А ежели нет любви, то зачем обманывать себя, мучаясь рядом с нелюбимым? Истерзать души близких так легко, поверьте. Знаю по личному опыту… Живя рядом, будут страдать двое, видя мучения и склоки родителей, будут мучиться и их дети. Неужели нельзя спокойно разойтись, дав друг другу свободу: тогда счастье в мире умножится!

– Я был бы верным мужем, без сомнения, – пронзительно взглянул на меня Шопен.

– Но речь, душа моя, идет не об ангелах, а о простых грешниках.

– А как же обязательства? – спросил Мицкевич. – Перед детьми, перед обществом, перед Богом?..

– Любые обязательства – оковы, которые мешают свободе, – разошлась я. – Лишь свобода ведет к истинному творчеству. Вам ли этого не знать, Адам? Будучи женатым, вы лишились голоса, вы сами мне сказали, что, женившись, перестали писать! Был гениальный поэт Мицкевич, боролся с самодержавием, выступал за справедливость, воспевал музу… и в один момент р-раз – и всему конец! Как вообще вы женились? Как посмели лишить мир гения?!

– Я обязан был…

Лист снова захохотал:

– Хо! Он был обязан! Да вы шалун, братец! Любитель клубнички?

– Нет, – на бледных щеках поэта запунцовели пятна. – Вы неверно меня поняли, любезный Ференц. В будущность мою в Санкт-Петербурге я влюбился в гениальную исполнительницу и композитора Марию Шимановскую. Вы, верно, слышали о ней, не могли не слышать. Ее музыкальный салон гремел по северной столице. Но, увы, по многим причинам мы не могли быть вместе. Прошли года, я покинул Россию, и однажды узнал, что моя возлюбленная умерла от холеры, а ее дочь Целина осталась совсем без средств. Вы знаете… писав то роковое письмо, я не раздумывал долго. В письме к девушке, в память о ее прекрасной матери, я предложил ей руку… Откуда же я мог знать, что она согласится?! И откуда мог ведать, что она окажется совсем не такой, как ее прекрасная, нежная и хрупкая мать? Однажды в мою холостяцкую дверь постучали… и с тех пор мне нет покоя. Целина больна. Ее разум угасает, порою она впадает в истерию и может навредить не только близким, но и себе. Доктора грозятся, что ничем хорошим это не закончится… Согласитесь, друзья мои, развестись с больной супругой было бы крайне подло с моей стороны, не так ли? Так что, дорогая Жорж, будучи в своих суждениях столь категоричны, иногда вспоминайте о моей несчастной супруге.

Внезапно закашлялся Шопен. Чтобы не смущать общество, он спустился к озеру и там еще долго, глухо и надрывно кашлял, распугав уток и лебедей. Эхо жутко вторило ему, у меня к горлу подступил комок.

– Его нужно лечить! Это же всего лишь туберкулез!

Мари обняла меня, печально положила голову на плечо.

– Увы, болезнь неизлечима, и вы отлично это знаете, моя милая…

Чувствуя, как от злости покраснели щеки, я вскочила. Черт, блин! Чертов блин! Я не вправе сделать один-единственный укольчик, чтобы вылечить гения! Нельзя менять историю – ведь Шопен должен умереть уже через семь лет… Эх, это происки гада-Гронского, точно! В следующий раз полюну на все его правила и возьму с собой тонну лекарств, две тонны! Хоть кого-то, но обязательно спасу!

С печальной улыбкой Мицкевич поцеловал пальцы моих рук.

– Господа, поглядите на эту женщину, на эту воительницу! Друзья мои, вот она, истинная любовь! Она в слезах, она в решимости побороть все препятствия ради любимого. Она же и в силах заставить вырастить крылья за спиной. Вы потрясающая женщина, мадам Жорж Санд. Я искренне восхищен вами.

– Увы, никакие крылья не помогут, если ты скован цепями варварских правил, – глухо проворчала я. – Простите, господа, но я вас оставлю. Отдыхайте, наслаждайтесь сельской тишиной, а мне нужно работать. Я вчера пропустила свои двадцать страниц, нужно наверстать.