«Время, назад!» и другие невероятные рассказы

— Для людей планетарных инкубаторов это больше чем просто идеалы. Это их жизнь. Их будущее. И это они имеют право на власть, а не те, кто, подобно мне, родился на Земле. Именно люди планетарных инкубаторов — будущее человеческой расы, и они об этом знают, как знает и Земля. Новая раса на Марсе, с грудной клеткой объемом в три ярда, и новые люди на Венере с жабрами и плавниками, может быть, не очень похожи на ганимедцев, но принадлежат к одному с ними виду. Они-то станут воевать на стороне ганимедцев, если надо будет. Потому что речь идет об их собственном благополучии. Идеалы тут ни при чем. Для детей планетарных инкубаторов это борьба за выживание. Начни войну с одной планетой — и получишь войну со всеми, где они живут. Ни один человек не остров, Торрен. И ты тоже.

Торрен шумно дышал своей огромной грудью.

— И я тоже. Бен?

Фентон рассмеялся и отступил к раскрытой колонне. Самолеты на экране стали больше, ближе, шум от них заметно усилился.

— Знаешь, почему я понял, что это не ты велел сбросить на меня бомбы? — спросил он, протягивая к двери здоровую руку. — Причина та же, по которой ты сейчас в меня не стреляешь. Ты сумасшедший, Торрен. И знаешь, что сумасшедший. В тебе — два человека, а не один. И второй человек — я. Ты ненавидишь общество из-за того, что оно тебе задолжало. Одна половина твоей души ненавидит людей, а больше всего — ганимедцев, потому что они такие же большие, как и ты, но могут ходить, как обычные люди. Их эксперимент удался, а твой — провалился. И ты их ненавидишь. Ты уничтожил бы их, если бы мог.

Фентон нашел дверь и широко распахнул ее.

— Ты не по прихоти усыновил меня, Торрен, — сказал он на пороге. — Часть твоего рассудка хорошо знала, что делала. Ты растил меня в жестоких условиях. Моя жизнь прошла в некоем подобии центрифуги, совсем как твоя. Я и есть ты. Я — та половина, которая совсем не испытывает ненависти к ганимедцам. Та половина, которая знает, что они — твои, словно те дети, которые могли бы у тебя родиться, и они готовы заселить свободный мир, как заселяли бы их твои дети, если бы твой, а не их эксперимент удался. Я буду за них сражаться, Торрен. В дыхательной маске и термокостюме, но буду с ними. Поэтому ты никогда меня не убьешь.

Вздохнув, Торрен опустил дуло пистолета. Его толстый палец протиснулся в скобу и медленно начал давить на спусковой крючок. Медленно.

— Прости, сынок. Теперь я не могу позволить тебе уйти.

— Я же сказал, что ты сумасшедший. — Фентон улыбнулся. — Ты не убьешь меня, Торрен. С тех пор, как ты вышел из центрифуги, и до настоящего момента в тебе идет борьба. А теперь она вырывается наружу. Так-то лучше. Пока я жив — я твой враг и часть тебя самого. Держи борьбу вовне, Торрен, иначе и впрямь сойдешь с ума. Пока я жив, я буду с тобой бороться. Но пока я жив, ты — не остров. Ведь я веду твою борьбу. Ты все сделаешь, чтобы победить меня, Торрен, но не убьешь. Не осмелишься.

Фентон спиной вперед шагнул внутрь колонны, нашарил пружину, которая закрывала дверь. Его уверенный взгляд встретился со взглядом Торрена.

— Ты знаешь, как я тебя ненавижу, Бен, — сказал тот свирепым гулким голосом. — И всегда знал!

— Знаю, — ответил Фентон и нажал на пружину.

Дверь перед ним закрылась. Он уехал.

С какой-то дикой настойчивостью Торрен разрядил пистолет в белую гладкую поверхность колонны, глядя, как ударяются и отскакивают пули — одна за другой. Весь зал наполнился их свистом и громкими взрывами выстрелов. Колонна на том месте, где находилось лицо Фентона, была по-прежнему гладкой, пули не оставили на ней следов.

Когда в потолок ударил последний отзвук, Торрен бросил пистолет и откинулся в своей огромной ванне, отдышался и рассмеялся. Сначала принужденно, а потом все громче и громе. Лавины звука катились от одной стены до другой, поднимались между колоннами все выше к звездам. Огромные руки шлепали по воде, выбивая высокие брызги. Необъятное тело монстра колыхалось, беспомощно дергаясь от смеха.

Рев самолетов на экране становился все громче и громче, пока не заглушил даже рокочущий смех Торрена.

Шифр

В окно кабинета доктору Биллу Уэстерфилду была видна деревенская улица и заснеженные ветви деревьев, низко нависшие над голубыми тенями на снегу. Следы шин двойной полоской убегали вдаль. У обочины был припаркован блестящий седан Питера Моргана, а сам Морган сидел напротив Билла и мрачно глядел в свою чашку кофе.

Билл Уэстерфилд наблюдал, как редкие снежинки в зимних сумерках совершают беспорядочные псевдоброуновские движения.

— Вот и наступила зима тревоги нашей, — сказал он тихонько.

— Нашей? — Морган нетерпеливо повел тяжелыми плечами и еще плотнее свел густые черные брови.

— Его.

Оба посмотрели вверх, словно могли проникнуть взглядом сквозь дерево и штукатурку. Но со второго этажа, где в большой кровати орехового дерева, украшенной резными виноградными гроздьями и ананасами, лежал старый Руфус Уэстерфилд, не доносилось ни звука. Он засыпал и просыпался в этой самой кровати уже семьдесят лет и предполагал, что в ней и умрет. Но сейчас над ним витала вовсе не смерть.