Время не устает

…Потом, как водилось после выступлений, мы спустились с Юрием Георгиевичем в Пестрый зал, и буфетчица Люся налила нам в кофейные чашки коньяку: на дворе лютовала горбачевская антиалкогольная кампания. Мы выпили. За разговорами я узнал, что во время войны Разумовский, окончив Военно-воздушную академию имени Жуковского, служил офицером во фронтовой авиации, был награжден орденами и медалями:

Комэск, с которым на войне
Летал я в паре,
Сказал однажды обо мне:
«Хороший парень!»

Однако после Победы он избрал не военную, а гражданскую стезю, точнее, сразу две стези: литературную и спортивную, поэтическую и волейбольную. Кстати, волейбол являлся излюбленным видом спорта у предвоенной и послевоенной литературной молодежи, сохранилось множество мемуаров о горячих матчах между сборными ИФЛИ и Литинститута. В 1951 году в числе других поэтов-фронтовиков, вскоре прославившихся, Разумовский окончил Литературный институт, но не стал литсотрудником или профессиональным поэтом, а пошел по волейбольному ведомству, даже был включен в тренерский коллектив сборной СССР. И первую книгу лирики «Радуга» он выпустил только в 1961-м, на волне оттепели, в 42 года от роду, что явно поздновато даже по тем неспешным советским меркам. Через три года его приняли в Союз писателей СССР, но следующей «взрослой» книги – «Наедине» – ему пришлось дожидаться 25 лет. Впрочем, он переводил, писал стихи для подрастающего поколения и стал одним из лучших детских поэтов того времени, в чем-то повторив судьбу обэриутов.

Нынче в школе первый день —
Первый день учебы.
Мы оставим дома лень,
Не мешала чтобы.
Все мы – Сени, Нади, Вани —
Лень осталась на диване —
Ей вздремнуть охота.
Вон она лежит и злится —
Скучно ей одной лениться.

– Почему так долго тянули со второй книгой, Юрий Георгиевич? – удивился я, имевший к тридцати годам уже три сборника.

– Почему? – грустно усмехнулся он. – Видели, как смотрел на меня Исаев?

– Видел…

– Если бы только смотрел. Сколько раз приносил ему в «Советский писатель» рукописи… А толку? Ладно, не буду жаловаться, лучше прочту стихи.

В те годы декламация за столиками в Пестром зале была делом обычном, иногда, после пяти-шести чашек «кофе», поэт мог вскочить на стул и горланить, что твой Маяковский. Но даже строгие администраторы к этому относились с пониманием, милицию не звали: поэты – народ горячий. Но Юрий Георгиевич читал тихо, доверительно наклонившись ко мне, зато очень выразительно:

Я не был критикой отмечен —
В глухом безмолвии творил:
Никто не брал меня за плечи
И добрых слов не говорил.
Чины редакций издевались, —
Поэт без власти не поэт, —
Мои стихи не издавались
Почти что два десятка лет.
Когда совсем уже устану,
Сносить издевки и беду,
Я фронтовой наган достану
И всё до дела доведу!..

После того вечера в ЦДЛ мы стали перезваниваться, общаться, но особенно нас сблизила такая вот история. С делегацией журнала «Юность» я оказался во Франкфурте-на-Майне, где в рамках «нового мышления» случилось то, что еще год назад повлекло бы за собой серьезные оргвыводы, а теперь воспринималось как рискованная «народная дипломатия». Мы посетили редакцию журнала «Грани», которую возглавлял тогда вроде бы прозаик-невозвращенец Георгий Владимов. Он одарил нас связками номеров «Граней» за последние лет десять. Однако гласность гласностью, а везти кипу антисоветских журналов через границу я не отважился, но, прежде чем оставить груду книжек в гостиничном номере, стал с интересом листать запретную литературу, за которую пару лет назад можно было отправиться на длительную экскурсию в мордовские лагеря. И вдруг мне на глаза попалась большая подборка стихов Юрия Разумовского. «Тот ли?» – удивился я и прочитал:

Жизнь пока не выпил всю до дна я,
Мучаюсь сомнением одним.
Родина… Она-то мне родная.
А вот я-то был ли ей родным?

Тот! Поразмышляв, я решил рискнуть партбилетом. Принимая от меня книжку в мягкой синеватой обложке, Юрий Георгиевич даже прослезился: кажется, то была его первая большая публикация в толстом журнале.

– А я и не знал… У меня эти стихи давно взяли…