Время-память, 1990-2010. Израиль: заметки о людях, книгах, театре

Впрочем, впоследствии Бокштейн уверял, что «на нары» он отправился вполне сознательно и даже с охотой: в Москве ему стало скучно, понадобилось переломить ситуацию, захотелось, по его словам, узнать максимум из того, что можно было узнать в Советском Союзе. В качестве своего «оправдания» он выдвигал весьма размашистый и спорный тезис: «Подлинный интеллигент, живущий в тоталитарной стране, должен находиться только в тюрьме — иначе грош цена его интеллигентности. Ведь все равно я, как и все двести тридцать миллионов, — за колючей проволокой».

Как бы там ни было, на постамент памятника «певцу революции» он поднялся с отчаянной готовностью и прочитал двухчасовой доклад «Сорок четыре года кровавого пути к коммунизму», который начинался примерно так: «С первого дня захвата власти банда Ленина-Троцкого, вооруженная теорией классового геноцида и насильственно насаждаемого безбожия, начала репрессии… Судьба заставила Россию пройти низшую точку падения сознания, падения духовности. Она привела к власти банду люмпенов, которая сразу же начала дикие убийства по всей стране…»

Нечего и говорить, что уже после первого выступления смельчака взяли на заметку «компетентные органы». Однако теперь Бокштейн вдруг стал популярен в среде московских «околодиссидентских кругов»: его стали приглашать на квартиры, где всякий раз он фактически повторял основные тезисы своего выступления на площади. Ему было невдомек, что одно только присутствие на таких собраниях квалифицировалось органами как принадлежность к антисоветской группе, а выступление — не менее чем руководство или, во всяком случае, членство в ЦК подпольной организации. Именно на этих квартирах он познакомился со своими будущими подельниками, впоследствии получившими громкую известность — лидером организации «Христианское возрождение» Владимиром Осиповым и видным израильским журналистом и общественным деятелем Эдуардом Кузнецовым.

На площади Маяковского Бокштейн выступал трижды, в последний раз совсем недолго — около получаса. И естественно, был арестован. Дальнейший его путь, путь советского политзаключенного, пройден до него (и после него) многими: Лубянка, Институт судебной психиатрии имени Сербского, затем следствие, суд, и наконец, Мордовия, Дубровлаг № 17. После пяти лет заключения и последующих мытарств, связанных с восстановлением московской прописки и катастрофическим ухудшением здоровья, Илья Бокштейн в 1972 году уехал на постоянное жительство в Израиль.

Я познакомился с Бокштейном в начале девяностых в тельавивском доме писателей «Бейт-Черниховски». Маленький, долгоносый, взлохмаченный, в непомерно больших ботинках на босу ногу, он напоминал едва оклемавшегося с похмелья воробья. Бокштейн жил в Яффо, самой древней части Тель-Авива. Он занимал крошечную квартирку, всю заваленную книгами по философии, искусству, религии и, конечно, поэзии. Книги грудами лежали повсюду — на полу, на столе, на диване, на холодильнике, всегда отключенном за ненадобностью. Было совершенно не понятно, где же тут помещается хозяин, на чем спит, где и что ест… Бокштейн был безбытен. Быт его просто не интересовал.

Писал стихи он всегда и везде, примостившись на краешке стула в Доме писателей или пристроившись на уличной скамейке. Доставал растрепанную тетрадку, клал на колени и отрешенно выводил свои письмена. Поэзия была формой, способом и содержанием его жизни. Но он отнюдь не был затворником. Он частенько появлялся на писательских тусовках со стихами в полиэтиленовом пакете, всегда готовый читать свои «тэксты» (как он говорил) неважно где и кому: на сцене ли большого зала или где-нибудь в уголке едва ли не на ухо собеседнику. Он всегда был один, сам по себе; окружающие люди интересовали его лишь в той мере, в какой были слушателями или читателями его стихов. Ни о чем другом говорить он не желал и не умел.

Может быть, единственной ниточкой, связывающей его с окружающей средой, был писатель Эфраим Баух, председатель Федерации писательских союзов Израиля, великолепный мастер прозы, тонкий знаток философии и мистики. Это при его содействии увидела свет книга «Блики волны». К Бауху он частенько захаживал в гости. И контакты эти были для Бокштейна несомненно плодотворны. Во всяком случае, он говорил, что Баух был «единственным человеком в мире, до конца понявшим логотворческую систему», изобретенную поэтом как модель нового поэтического языка.

Свое так называемое логотворчество Бокштейн излагал в форме лекций, весьма туманных, но завораживающих обособленностью от общепринятых норм. Кроме книги «Блики волны» и нескольких разрозненных публикаций в антологиях и альманахах, наследие поэта составляют множество тетрадей, исписанных поэтическими текстами. Бокштейн никогда не печатал стихов на машинке и тем более не набирал на компьютере. Он как бы рисовал свои тексты от руки, используя печатный шрифт и графические изображения каких-то никому неведомых существ и сакральных знаков.

Илья Бокштейн ушел из жизни в 1999 году в возрасте 62 лет.

Дина Рубина весьма высоко оценила творчество Бокштейна.