Время подонков: хроника луганской перестройки

У Семерчука в кабинете практически не было личных вещей. Он собрал в портфель шариковые ручки, карандаши, начатую пачку писчей бумаги – пригодится детям. Что-то из документов он не стал брать. Сняв галстук и положив его в портфель, он даже с внутренним удовлетворением подумал о том, что закончилась его партийная жизнь и не надо уже соблюдать официальный формализм в одежде. Он стал свободен. Но, чтобы освободиться от идеологии, необходимо некоторое время. Для руководителей партии – время короткое, иногда изменяется мгновенно, для рядовых коммунистов обида за свое партийное прошлое может не пройти никогда – всю жизнь. Его будет грызть мысль – как это его могли долгое время обманывать партийные правители и чувствовать боль за их предательство. Где личная выгода – там предательство. Все предательства, которые творят правители, они называют заботой о народе. Жаль, что среди тех, кому за державу обидно, редко можно обнаружить правителей.

Семерчук вышел из обкома. Его недавние коллеги частично расходились по домам, частично ради любопытства остались в скверике с голубыми елями. А посмотреть был на что – возле входа телевизионщики разворачивали свою аппаратуру, телеведущие давали какие-то указания. Рядом с входными ступеньками в обком стояла толпа националистических демократов. Впереди стоял Саша Смирный. Но это был не тот забитый учителишка, умоляющий знакомых помочь ему со вступлением в партию. Сейчас он отрастил рыжие усы, которые широкой полосой из-под носа, двумя ручьями стекали к подбородку. Когда-то блеклые от постоянных неудач глаза, сейчас горели ярким непримиримым огнем национальной идеи, за которую он был готов стоять до конца. Он отдавал команды и напряженно ждал продолжения, где бы он сам и его ребята проявили бы свою демократичность. Реяли желто-синие флаги, транспарант: «Пусть живет КПСС на Чернобыльской АЭС!» Все замерли в ожидании начала или продолжения действа.

И вот оно настало. Подъехала «Лада», и из нее вышли трое человек – все депутаты городского совета. Им Луганский горсовет поручил опечатать здание обкома. Впереди, радостно блестя цыганскими черными очами, шла Ольга Кирисова. Рядом еще двое депутатов от демократов города. Когда троица подошла к массивным входным дверям, толпа по взмаху руки Смирного затянула «Ще не вмерла Украина…», но пропели только один куплет, потому что по мановению руки Кирисовой, замолкли.

Депутаты перекинулись несколькими словами с телевизионщиками и вошли во внутрь здания. Впереди уже шла поэтесса Татьяна Денежкина с микрофоном в руках вела прямую передачу, за ней оператор с камерой на плече, потом остальные. Денежкина уже два года, как стала работать на телевидении, и сейчас была горда той ролью, которая предназначалась ей – партия ее стихи раньше не замечала, то сейчас увидит ее саму, лично. Но в здании было тихо. Ручки дверей, которые трогали пришедшие, оказались закрыты. На втором этаже они увидели Бурковского, который вышел из своего кабинета, услышав шум в коридоре. Он первым коротко спросил пришедших:

– Что вам нужно?

Денежкина сжав губы до двух ниточек, не отвечая на его вопрос, сурово спросила его:

– Что вы здесь делаете? Здание сейчас будет опечатано. Все должны покинуть его!

Бурковский будто не слыша ее, ответил:

– Идите отсюда. Здание охраняется милицией и не надо его опечатывать. Кстати, а у вас есть хоть какой-то документ?

Кирисова вышла вперед и с сияющей улыбкой протянула ему постановление горсовета. Бурковский взял бумажку в руки и прочитал, потом спросил:

– Но такое серьезное мероприятие, как опечатывание, должно быть подкреплено постановлением прокуратуры.

– Это единогласное решение городского совета и ему надо подчиниться, без всякой прокуратуры.

Бурковский остался один в обкоме партии лишь для того, чтобы удостовериться, что имущество не растянут демократы и, вроде бы, документально передать это здание другому органу. Денежкина продолжала говорить суровым тоном:

– Немедленно покиньте здание. А то мы вынуждены будем вас арестовать за неподчинение…

Какое неподчинение она не уточнила. Бурковский развел руками:

– Что ж, берите здание на хранение. А я на минуту зайду в кабинет и возьму свои вещи.

– Мы идем с вами!

– Зачем?

– Чтобы вы не взяли чего-то лишнего и не испортили имущество!

Бурковский даже рассмеялся:

– Пойдем-те! Смотрите, не заложу ли я бомбу… Все кабинеты закрыты. Нечего вам долго ходить.

Вместе с Денежкиной и Кирисовой он вошел в кабинет и стал складывать личные бумаги в дипломат. Денежкину он видел раньше. Про себя думал: «Это – поэтическая подстилка успела залечь в демократическую постель. Вторая…» Но о второй – Ольге Кирисовой он знал немногое, поэтому не мог придумать никакого сравнения. Но, если бы знал, то эпитеты были бы более красочные. Он взял дипломат в руки и обратился к присутствующим:

– Пошли…

Он шел впереди, остальные позади и получалось, как будто это его охрана. Бурковский вышел на крыльцо и толпа по знаку Смирного закричала:

– В мордовские лагеря его! Палач! Сталинист! На гиляку его!