Время просить прощения

– А, из-за митингов, что ли? Так ты сам тогда палку перегнул, не надо было на деда бросаться. Теперь столько ужесточений ввели для всяких массовых собраний… Хотя мне плевать, я все равно не ходила. Зачем? Смысла нет. Дураку должно быть ясно, что заменой одного человека на другого ничего не добиться. А менять всю систему, мышление людей слишком сложно, люди сами должны перевоспитаться, а это вряд ли осуществимо. По крайней мере, в ближайшее время. Очень уж мы любим везде и всюду видеть проблемы, но не в самих себе…

Удивительно, какие умные мысли у нее в голове.

– Возможно, вы и правы, – равнодушно ответил я.

Как-то я сейчас не был настроен на споры с девушкой, да и по всему видно, что она довольно умна. Редкость в наше время, чтобы человек настолько осознанно и адекватно делал выводы о проблемах общества.

Доктор порадовал. Не своим отношением ко мне, его уже не изменить, а тем, что сообщил о моем состоянии. Было оно удовлетворительным, учитывая то, что без сознания я пробыл больше двух недель. После визита врача, а затем медсестры с лекарствами я вновь остался наедине со своими мыслями.

Вновь никаких ментов, допросов и прочего. Даже поймал себя на мысли, что меня специально так маринуют, чтобы сломать. Что ж, кажется, те, кто это затеял, скоро достигнут своей цели. Тут или дурка, или не проснусь в следующий раз, одно из двух.

– Ну как, дружок, жив-здоров? – немного подзабытый голос деда-ветерана заставил вернуться в реальность.

– Опять вы…

О, я, кажется, сказал ему вы?

– А кто ж еще-то? – ухмыльнулся дед. – И как там?

– Страшно… – не задумываясь, о чем вообще меня спрашивают, ответил я.

– Ты ж не верил. Думал, что война – это так, прогулка? Нет, дружок, война – это страх, кровь, слезы, боль. Война – это смерть, неважно, чья, врага или друга. Смерть одинакова страшна любому человеку. Ты как, одумался?

– Не знаю, – почему-то ответил я.

– О, по крайней мере, правду говорить стал, голова включилась… Уже прогресс. А в чем не убедился? В злодействах врага? В жестокости? В героизме наших людей?

– Я не понимаю, отчего такая жестокость была. Да, враги, но ведь такое было, что даже врагу не пожелаешь! Почему даже сейчас вы, патриоты, с такой злобой относитесь к фашистской Германии?

– Потому что это не мы к ним пришли. Странно, мне казалось, ты бы уже должен был увидеть и понять. Где был в последний раз?

– Кажется, под Москвой…

– Зимой сорок первого? Страшное время. Я тогда призвался и в училище был, но наслышан. Были у нас ребята из тех частей, которые под Москвой оборонялись. Из госпиталей прибывали на переформирование, разное рассказывали, но в одном сходились абсолютно все: было очень тяжело и страшно. Так что, как думаешь, изменился ты?

– А зачем? – из меня вновь полез гонор.

Да, я сказал старику, что было страшно, но это же война! На ней разве может быть по-другому? А он опять за свое… В конце концов, все это было давно. Понятно, что вновь куда-то сейчас закинет, знать бы, как он это делает…

– Ты же сам сказал, что не понимаешь, откуда жестокость. Утверждаешь, что если бы мы не сопротивлялись, то и немцы бы к нам относились по-человечески? Посмотри сам, как они относились к мирным гражданам, не к солдатам Красной Армии, глядишь, и этот вопрос отпадет!

Ставшая уже привычной каша в голове, круговерть мыслей и образов, темнота и крайне неприятное пробуждение…

Грязь. Грязь повсюду, куда ни смотри. Как в замедленной съемке, я вижу, как она растекается повсюду. А еще мерзкий холодный дождь, идущий просто стеной. Каждая капля, падая на мое лицо, казалось, была похожа на пулю, я ведь теперь знаю, что такое пуля!

Лежу лицом вверх, серые, свинцовые тучи висят так низко, что кажется, до них можно дотронуться рукой. Вокруг суета, но пока не хочется думать о том, что происходит вокруг. Почему-то меня интересовало лишь тяжелое небо над головой, никогда особо не обращал на него внимания, а тут прямо засмотрелся и задумался.

Поразмышлять не дали. Удар в бок вывел из безмятежного состояния и заставил закусить губу. Сладковатый привкус крови во рту дал понять, что я чуть не откусил ее, эту самую губу. Скосив глаза в сторону, откуда пришел удар, вижу черные, но очень грязные сапоги. А еще людей, так же, как и я, лежавших в различных позах.

– Вставай, свинья! – сказано было на немецком, но, как и ранее, я понимал говорившего.

Медленно, сначала подтянув под себя ноги и опираясь на руки, пытаюсь подняться. Выходит, но с таким трудом, что с губ срывается стон.

– Вперед!

В полусогнутом положении начинаю движение в указанном направлении, рядом также поднимают и других людей. Слева вообще целая колонна стоит, человек пятьдесят, может, и больше. Нас ведут куда-то по дороге, вокруг замечаю едва начавшую пробиваться траву. Весна, похоже, хоть и довольно холодно еще. Тело болит, меня шатает, чувство голода, жажды и бессилия.

Что еще мне предстоит пережить? Вроде уж столько всего испытал, что больше, чем сам старик видел, а он опять это со мной проделал. О, кажется, пришли. Люди после команды немецких солдат останавливались и замирали.