Время просить прощения

– Куда это нас? – тихо спросил я у ближайшего ко мне старика.

Совсем старый дедок, лет девяносто, а может, и больше. Худое лицо не полнила даже борода, которой дед зарос по глаза. Вопрос мой был не просто так задан, в этот раз я вроде не военный, да и вокруг все в гражданской одежде.

Что происходит-то? Куда гонят такое количество обычных граждан? На работы? Не похоже. Зачем же тогда издеваться, пинать, бить прикладами, ведь так и убить можно, какой из такого побитого пленного работник? Да и почему нами, вроде как гражданскими, вообще армия занимается, им что, делать больше нечего?

– Как и других, милок. Ты что, разве не знал, что немцы расстреливают всех евреев?

Я что, теперь еще и еврей? Очень интересно. Об этих помню мало, но, кажется, это вообще единственная нация в мире, которая всю жизнь жалуется, что их притесняют, истребляют и прочее. Вроде как после войны они даже умудрились доказать, что против них велся целенаправленный геноцид. Ну, не знаю, не знаю, в жизни всякое слышал, может, немцы и правы, что во всех бедах мира винят евреев? Разве мне об этом судить, кто я? По мне, так они и сами неслабо везде лезут, за что и получают.

– Стоять, построиться! – последовала новая команда от конвоира.

Дождавшись, когда вся толпа остановится и под действием прикладов подровняется, нам внезапно приказали раздеваться. Люди переглядывались, не понимая, что от нас хотят, поэтому фашисты стали кричать и торопить. Я тоже крутил головой не понимая, зачем это представление. Если, как сказал этот дед, который шел рядом, нас хотят расстрелять, зачем раздевать?

В построившейся толпе были и мужчины, и женщины, и даже дети. Последние вообще не понимали, зачем они тут, что от них хотят, и только без перерыва плакали. Рыдали и женщины, снимая с себя грязную и местами порванную одежду. Получив еще раз по ребрам прикладом карабина, я присоединился к процессу.

Раздеться приказали полностью, люди, не только женщины, стесняясь своей наготы и пытаясь хоть как-то прикрыться, продолжили снимать с себя уже нижнее белье. До этого я еще косил глазами, стараясь разглядеть то, что происходит, но сейчас стало так стыдно, что, повесив голову, выбросил все мысли. Выбросил, потому как пришло понимание…

«Что вы делаете?!» – хотелось кричать, но язык был словно чужим и не слушался меня. С минуту мучений я все же заставил себя поднять глаза на ближайшего немца и закричал:

– Что вы делаете? Ведь это же простые люди! Что они вам сделали? Зачем так?

А дальше мне в голову прилетел кулак, удар был не сильным, но нос мне разбили. Я вновь поднял голову и хотел открыть рот, но возле меня уже оказались несколько солдат и, похоже, офицер.

– Вы, еврейские свиньи, вы не должны жить, как и русские, вы рабы, а с рабами можно делать все, что захочешь! – буквально выплюнул мне в лицо офицер. – Вы занимаете пространство, необходимое для подданных Великого рейха, кроме того, жиды не являются людьми по определению, так почему мы должны обходиться с вами как-то иначе?

Нет, не может цивилизованный народ целенаправленно следовать такому курсу, это неправда, просто, видимо, конкретно этому офицеру чем-то насолил какой-нибудь еврей, вот он и обозлился. Я даже думать не хочу, что так делает вся немецкая армия. Это просто невозможно! Как можно истреблять целый народ только за принадлежность к какому-либо этносу? Мы же не в средневековье живем…

И тут стало доходить. Не в средневековье, но это другая эпоха, здесь были именно такие правила, и думать по-другому просто было невозможно.

Двое солдат взяли меня за руки, офицер подтянул перчатки и нанес сильный удар. Глаз почти сразу заплыл, но я уже не думал об этом. За предыдущие мои попадания в прошлое уже успел привыкнуть к побоям, хотя разве к ним можно привыкнуть? Сам себе противоречу. Откуда-то из толпы вдруг закричала женщина:

– Оставьте его, не бейте! Отпустите моего сына…

Мама? Я медленно повернул голову в сторону воплей женщины. Да, кричавшая женщина была сильно похожа на мою родную маму, хотя я и понимал, что это не она. Раздетая, вся в грязи, волосы растрепаны и частично закрывают лицо, она рыдает и падает на колени.

Мне было стыдно смотреть на обнаженную и униженную женщину, тем более так сильно похожую на маму, я пытался отвернуться, не в силах продолжать глядеть в ее сторону, но солдаты не давали возможности отвернуться. Опустив глаза, я просто зажмурился.

– Это твоя мать? Замечательно! – произнес офицер.

Я резко распахнул глаза, предчувствуя нехорошее. Медленным шагом немецкий офицер направился к женщине, на ходу вынимая из кобуры пистолет. Теперь я смотрел, не сводя с него глаз, ожидая развязки. Все я понимал, но внутри теплилась какая-то надежда, что ли…

Офицер остановился, стволом пистолета за подбородок поднял женщине голову, заставляя смотреть ему в лицо, а затем просто ткнул ствол ей в лоб и нажал на курок…

Мои глаза опустились, откинувшуюся голову женщины я не видел, осознавая, что произошло ужасное. Слезы отчаяния катились по щекам, пытаясь унять их, поднял руки, вытирая глаза, но тут услышал команду:

– Огонь!