Время сержанта Николаева

— Да-да, — подтвердила теща, у которой был параллельный телефон. — Какой-то молодой человек со множеством “у” и на “ий”. Подумать только, они принялись за начинающих!

Ее восклицание было полно надежды желаемого расчета: авось, направление духовного смерча изменится, и теперь, удовлетворившись членами, примутся за других, от которых, по мнению тещи члена СП, и происходит вся беда; именно они, бездарные пачкуны и писаки, которых никто и никогда не будет знать, спровоцировали эту мясорубку своим беспросветным нахальством и убогостью слова, которое, естественно, никто не пропустит. Это они направили гнев тупой демократии на благословенную писательскую организацию. Ольга Олеговна верила гонорарам зятя и наблюдала, как тяжело ему давалась каторга опубликования. Она была знакома через телефон с галантными и рассудительными голосами профессиональных мастеров. Она не застала непризнания зятя.

Анджела не обладала материнской интуицией и скоростью на перемены. Она думала, что ее муж настолько наделен, что, по законам истории искусств, обязательно должен кончить рано и прискорбно. Как ни печально было такое думать, она утешалась будущим трагизмом и частенько в забытье рисовала себя вдовой гения, издающей неизданное классика-мужа. Смерть усугубляет славу до нормальных размеров, но этой посмертной славой, считала Анджела, надо непременно управлять, надо самолично входить в комиссии по литнаследству и регулировать процесс воспоминаний. Но тем не менее, конечно, она не допускала в фантазию преждевременное горе: муж еще не излил и десятитомника. Нет, не подумайте, что она родилась с заблаговременным кощунством — Анджела любила Козелокова, по-человечески и по-женски, и мечтала из благих побуждений только о посмертье его; кроме того, обильная, огнедышащая супружеская верность иногда впадает в черные гипотезы, но это благодаря дали сопереживания и еще стереотипу мирских ожиданий от родного Творца. Есть и вполне оправдательное “но”: Анджела так посвятила себя Козелокову, что не отделяла себя от него уже пять замужних лет, потому что не могла стать матерью. Она уверяла, что ее дети — это он и его приветливая проза. Козелоков был благодарным суженым и хотел бы умереть раньше жены, чтобы споспешествовать ее подвижническим амбициям. Но не теперь, в такую рань жизни. Он великолепно уяснил среди многодневного уклада, что все желанное прибывает слишком поздно, а все богомерзкое — слишком рано. Ох уж эти издевательства высшего порядка!

Так, значит какой-то Бузуруцкий. Хорошо, — окстился Козелоков. Но почему именно этот Бузуруцкий, ведь он же не член СП и к тому же сопляк? Может быть, обыкновенное совпадение, и он-то уж сыграл в ящик своей смертью, а не их узкоспециальной? Его ведь никто не мог знать. Неужто зверствует именно то, чему и не нужно общественное мнение, кто сам все зрит? Сердце тряслось, потому что меркли последние упования на материального вампира.

Козелоков сел в их комнате подальше от письменного стола.

— Может быть, нам переехать в другой город? — сказала Анджела и села рядом на диван (ее ляжкам теперь некуда было стекать, и они расползались сочным покровом вплоть до колена Козелокова). — Обменяемся на Москву или на юг, мама согласна. Ты ведь давно хотел Москву. Ты говорил, там больше возможностей, и там нет этого.

— Невозможно, — мрачно возомнил о себе Козелоков, чувствуя, что одно его колено нагрелось. — Ты должна понимать, что выезд — это большее обнаружение себя. Это значит — высунуться. Нельзя паниковать. Собака кусает трусливых. Будь в конце концов умной.

— Но ведь надо что-то делать! Мы измотаны, ты рискуешь.

Анджела обвила его писательскую руку, и теперь весь бок Козелокова пылал здоровым теплом. Секс, вспомнил он, тоже хорошее противострессовое.

— Нужно затаиться и переменить жизнь. Я уверен, зараза выдыхается. И потом почему мы должны идти на поводу у этой неведомой сволочи? Анджела, все-таки вы ничего не перепутали? Может быть, москвич Овруцкий или как-то по-другому? (Анджела мотала замлевшей головой.) Странно. Валерий Андреич не мог обмолвиться.

— Будешь писать или попечатаем старое? — опять поинтересовалась жена, как в минувшее прошлое.

— Куда писать? — взмолился Козелоков и пошел мытариться в горячую, с морской солью, ванну. Он думал, что вода будет меньшим раздражением сразу после обеда.