Время сержанта Николаева

Однако, дорогой читатель, известие Валерия Андреича было обильным преувеличением, и совершенно правильно пытливый Козелоков усомнился в неувязке, потому что провозглашенный новопреставленный Бузуруцкий — это фактически Бузулукский, а Бузулукский — это фактически я. А я еще жив и еще не вполне надышался деяниями чета и нечета. Стыдно помыслить, почему именно на мне поставил крест Валерий Андреич, который меня толком и не мог разузнать. Я полагаю, всеобщий испуг нуждался в разрядке посторонним персонажем — именно с той же спасительной уловкой, какая пришла и в голову тещи Козелокова. Но почему сим козлом отпущения выбрали мое имя? Может быть, потому, что оно было наиболее безвестным и вместе с тем улюлюкающим? Может быть, Валерий Андреич собственноручно пролистал мою повестушку с ругательным заглавием “Антисемит” и проникся комбинацией. “Антисемит” был читан несколькими должностными людьми для разрешения на будущее этнического вопроса: мол, все-таки эта убогая писанина — русофобская или юдофобская, и кто же автор по кровесмесительной принадлежности — жертва или гегемон, фамилия во всяком случае зияла билингвизмом. Еще до заварухи один сотрудник подумал, как принять — как явление или как галлюцинацию. Видимо, Валерий Андреич решил удружить мне посмертной оценкой по достоинству в мартирологе. Я слышал, нынешними мучениками посмертно станут заполнять печать — выгодно и вторично не пострадают. Интересно, если жив ваш покорный слуга, стоит ли верить другим двумстам смертям страха?

Козелоков вышел из ванной с китайским, в желтых иероглифах, полотенцем на голове и отпаренными опасениями — они не смыкались с мыслью о чтении познавательной брошюры “Окраска, побелка, шпаклевка”.

— С легким паром! — сказала опять обездоленно пылающая жена, евшая свою багровую слоистую черешню. — Опять звонил Валерий Андреич. Он просил передать, что сегодня через час у Казанского собора соберется гражданский митинг. В Ленинград съехались тысячи представителей из союзных республик, будет взволнованная общественность и даже зарубежные почитатели. Он сказал, что явка для всех членов СП обязательна.

— Хм. Цель? Цель какова? — спрашивал мокрый Козелоков и ненасытно тер сырость лысеющих волос.

— Он сказал: продемонстрировать нашу неисчерпаемость, — гордо заявила жена Анджела. — Лучше не ходи, я боюсь провокаций.

Но Козелокову, у которого от массажа приятно отдыхала голова, вдруг понравилась безрассудная идея Валерия Андреича, потому что запало одно словечко — неисчерпаемость. Именно так — противостоять неисчерпаемостью. Всех не перевешаете, последняя победа будет за нами. Козелоков никогда не нырял в полынью, но видел, какие энергичные люди выплывают из нее и отфыркиваются от лишнего счастья.

— Ты простудишься. Разве можно сразу после купания! Схватишь менингит, — прижучила невидимая теща, кажется, полным ртом.

— И потом уже поздно. Там уже началось.

“Милая Анджела, — думал Козелоков, — зачем ты отговариваешь меня от единственной храбрости. Если бы ты знала о потаенной личной модели моего упоения, ты вряд ли бы вышла за меня замуж. Ведь мне хорошо не тогда, когда я писатель или любовник, — мне хорошо, когда я революционер, особенно низвергатель свинцовых мерзостей и телячьих нежностей, но я никогда не испытывал предначертанного амплуа. Если бы я не превратился в писателя, я бы стал экспроприатором и убийцей их. Моя жизнь зависит от того, какое место я в ней занимаю. Это плохо. Может быть, сегодня прогрохотала минута перераспределения ценностей, а лучше совмещения их в одной и моей особи. Не останавливайте меня, будь что будет, жизнь одна и накопить ее нельзя”.

— Тогда я пойду с тобой, — сказала Анджела.

— Куда ты? — встрепенулась ее мать.

— Не надо, Анджела, — успокоил он тещу. — Я попрошу тебя кое-что уничтожить.