Время Сигизмунда

Обычаи дома были суровые, серьёзные и мужские. Мягкие итальянские обычаи, галантность, музыка, грязные песни, танцы и словечки не приняли в Литве. Народ с ужасом видел виленские маскарады Августа и его изнеженность. Женщины были почти удалены от мужского общества, держались довольно строго, ни сами испортиться, ни мужчин изнежить ни времени, ни возможности не имели. Пряли кудель, ткали полотно, шили на ткацких стонках и слушали родителей и мужей. Петь и говорить о любви они считали зазорным и неприличными для мужчины и похабным для женщин. И однако привязанность четы была вечной, была продолжительной и непоколебимой. Заключённый брак был святыми узами.

В комнате, очень просто убранной, сидели на скамье каштелян Павел и воевода Фридрих; оба почти старцы, но здоровые ещё и сильные, оба высокого роста, с румяными лицами, с бородами и усами. Лица у них были серьёзные, суровые, мужественные, именно такие, какие мы видим на старых картинах.

Павел, старший, был седой и немного сутулый, Фридрих — более резвый и живой.

— Стало быть, какие новости из Книшина? — спросил Павел воеводу.

— Плохо, по-прежнему плохо, — сказал, вставая и от нетерпения прохаживаясь, воевода. — Его окружают те же, что окружали; то же самое равнодушие и бездеятельность. Э! Тысяча чертей! Он от всего стал изнеженным, женоподобным. А жаль, жаль, потому что сердце золотое! Только итальянцы его испортили.

Каштелян вздохнул.

— И не одного его, — сказал он, — а, по-видимому, многих, но, дай Бог, ненадолго и не на всех пустили яд в обычаи. Кто бы сегодня узнал польский и литовский народ, который стыдился раньше сделать скрытно то, чем сейчас хвалится в глазах света. Но раз чума прекратилась, король должен бы вернуться.

— В Тыкоцине чума его догнала, он выехал в Книшин. Бог знает.

— Гижанка с ним?

— И она и её приспешники, Мнишковская кучка. А пишут, что господа сенаторы и другие доступа не имеют, что вывозят и вывозят большие сокровища.

— Об этом нужно думать сенаторам, раз король не думает.

— Это его.

— Но использование от этих честных сборов недостойное.

Оба вздохнули и задумались.

Затем вошёл старший придворный воеводы и объявил о приезде каких-то незнакомых людей, которые хотели увидеться с паном воеводой наедине.

— Позвать их сюда, — сказал воевода, — у меня нет тайн от пана брата.

— Но у них они могут быть, — ответил каштелян, вставая и желая выйти.

Воевода его не пустил.

Станислав Соломерецкий со старшим товарищем по путешествию вошли в комнату, низко поклонились и подали Сапеге свои письма. Они посмотрели на слугу, который стоял у порога, потом друг на друга, а воевода приказал позвать кого-нибудь прочитать письма.

— С милостивого позволения, — сказал товарищ князя, — если бы вы сами соизволили просмотреть эти письма… и в этой есть причина…

Воевода разорвал верёвки и, приблизившись к окну, начал читать.

Царило глубокое молчание. Прочитав и, вероятно, не желая иметь тайн от каштеляна, воевода подал ему открытое письмо, а сам подошёл к Соломерецкому.

— Приветствую вас, — сказал он, — принимаю у себя с открытым сердцем и прошу остаться. Наверное, после Фирлеевской усадьбы вам будет не по вкусу литовская дичь, как её там в Польше называют.

— Я очень мало был у пана воеводы, — сказал Соломерецкий, — а моя прошлая жизнь…

— Частично мы уже это знаем, — прервал воевода, — вы испытали беду. Она никогда человеку не навредит. Он в ней твердеет, как закалённое железо в воде, он проходит испытание, как золото в огне.

— И учит не доверять судьбе, — прибавил каштелян. — Я тоже изгнанник и немало страдал, а никогда на это не жаловался. А напротив.

— И я не жалуюсь, — тихо добросил Соломерецкий, — это меня мучает только из-за матери.

— Благочестивого ребёнка благословит Бог.

— Какое имя будешь носить? — спросил воевода. — Потому что вижу, что собственного не можешь носить.

— Как вам кажется, пане воевода?

Старик подумал, гладя бороду, и ответил:

— Всё едино, выбирай.

— В бытность краковским жаком меня звали Мацком Сковронком.

— Тогда по крайней мере Сковронский!

— Пусть будет, как вам нравится, пане воевода.

— Позовите мне Грыду!

Сапега хлопнул в ладоши.

Через мгновение тот вошёл. Был это человек почти гигантского роста, плечистый, сильный, уже сидеющий, румяный, с коротко постриженными волосами, без бороды, с огромными усами. Одетый в облегающий лосиный кафтан и серый контуш, длинные чёрные сапоги, за поясом нож, лисья шапка в руке с бархатным верхом.

Грыда был старшим маршалком над двором воеводы.

— Это пан Сковронский, мне очень рекомендованный, — сказал Сапега, — беру его на свой двор, будете усердно за ним присматривать.

— Присмотрю, — сказал Грыда, сурово поглядывая на юношу.

— Только мягко, Грыда, потому что, как видно по лицу, он немного изнежен.

— Ну! Ну! Мы его тут, ясно пан, закалим; станет мужественным и пройдёт эта его бледность.

Воевода усмехнулся.

— Мягко, Грида.

— Раз пан воевода приказывает…

— Единственный ребёнок мне очень рекомендован.

— С этим я вас не поздравляю, — грубовато отрезал маршалек. — С единственным ребёнком, это известно, пане воевода…

— Но не в ваших руках.