Время Сигизмунда

— Уже взял его в опеку, — сказал органист. — Одним ртом больше, а обед обедом, такой же, как вчера. Нет на свете справедливости!

III Дед

Назавтра, очень рано, ещё день не занимался, ксендз-пробощ уже встал и читал молитвы, пошёл будить челядь напротив и послал за органистом и звонарём.

В школе все клехи спали, ещё очень хорошо спали, когда Магда начала барабанить в дверь, крича:

— Вставайте, петухи уже пели, ксендз пробощ проснулся, приказывает на молитвы звонить, будет утренняя месса, потому что он хочет ехать в Краков.

Но она напрасно стучала; объятые глубоким сном после вчерашнего пиршества, они не просыпались, и как бы предчувствуя это нападение, подпёрли дверь колышком изнутри.

От двери Магда подошла к окну и снова начала колотить. Глухой звонарь перевернулся на другой бок, а органист, которого мучили беспокойные сны, первый спохватился.

— Вставайте! — кричала Магда.

— Что! Горим! Разбойники! — крикнул он. — Что будите нас среди ночи?

— Уже день, пробощ встал.

— Где день! Где день! Он встал! Велика важность! Я не знаю, спит ли он когда-нибудь. Как он живёт! Ничего не ест, не пьет пива. Только водой, молитвой подкрепляется, странный человек. Но это ночь!

— Сделав из ночи день в корчме, теперь из дня хотите сделать ночь, вставайте-ка. Пусть звонят на молитву, уже шесть на часах.

Органист кулаком ударил в бок звонаря.

— Тебе стучат, брат, иди звони.

Тут он вытянулся, сплюнул, зевнул и снова лёг.

— Вставайте, — всё ещё кричала Магда у окна, — в костёл!

— В костёл! Ночью! Ещё не утренняя месса, — бормотал органист. — Достаточно, что человек должен худеть, потому что не наестся, не выспится, не напьётся.

— А вчера, я слышала, вы хорошо гуляли в корчме.

— Вот уж! Гуляли! Скажите это ещё пробощу! — сказал органист, приближаясь к окну. — Я вам скажу чистую правду, как это было.

— А сперва разбуди своих.

— Они сами проснуться, потому что вот уже и звонарь ругается, а когда начинает ругаться, то встаёт.

— Как же это было? — спросила Магда, всегда любопытная, прижимаясь к окну, несмотря на утренний холод и лёгкую одежду.

— Вот как, совсем искренняя правда, я честный.

— Тогда я слушаю.

— К вечеру, после вашего ужина, где (ударьте себя в грудь) клёцок было мало почти так же, как всегда, и один рот прибавился, мы пошли с магистром так себе, по деревне, Боже упаси, без всякой мысли, воздуха подхватить.

— И что же тогда? Что вы подхватили?

— Вот что, послушайте. Мы встречаем Бартоша. Челом, челом, дай Боже доброе время. А как там на поле? Идём, болтаем. Мне отчего-то делается во рту сухо, но сухо, как в печи, жарит, дерёт. Э! Плохо, думаю, болезнь. Говорю это Бартошу, а он на это: «Нет ничего лучше, чем пополоскать пивком. Как раз в корчме хорошее». Я отказываюсь.

— Ты? Ты?

— Действительно, честное слово, что отказывался, даже от искушения я хотел улизнуть, но Бартош воскликнул: «Я ставлю». Это уже что-то иное. Я дал себя уговорить. Гарнец на нас троих, больше ни капли, правда. Идём, пьём. Пока не подходят Стжепа, Брожицкий, Янко Завалидрога, Скуба, Свидрицкий, другие. Начинают останавливаться, каждый просит и так мы весело и честно провели время до полуночи.

— Без шишек? — спросила Магда.

— Я только об раму себе голову ушиб, но был Ректор, а когда он присутствует, не пройдёт сухо. Он себе там немного кулаки потёр, но обошлось без больших событий. У Янко Завалидроги подбит глаз, наверное, придёт сегодня к вам за лекарствами, вот, будут у вас яйца на пятницу, потому что я ему даже сказал, что вам яйца нужны.

Пока органист исповедуется любопытной Магде, другие медленно потягиваются и встают, органист бормочит, магистр щупает, куда вчера получил удар.

— Вот и денёк, вставайте, и в костёл.

— Ох уж, наша жизнь! Чуть свет — в костёл, а выспаться некогда, если бы человек не сжалился над ксендзем, то давно бы его бросил.

Сказав это, органист зевнул и начал надевать чёрный залатанный кубрак, который ночью служил ему одеялом, а днём одеждой.

В доме священника уже горел огонь в кухонном камине, горела свечка в подсвечнике в комнате ксендза, пробощ читал бревиарий, согнувшись от холода на кровати, Мацек спал ещё.

Затем разлетелся голос большого колокола, вызывая на молитву. В деревне всё гуще загорался свет и наступал день, белело восточное небо, бежали на запад сдавленные облака.

Как только рассвело, ксендз с недовольным органистом, который держался за рот, стоня от сильной зубной боли, пошёл в костёл.

— Что с тобой такое? — спросил пробощ.

— Не знаю, что со мной такое. Inflamacja.

— Избыточное потребление алкоголя.

— Это клевета. Reverendissime, клевета долгоязычной Магды. Но страдаю безвинно и радуюсь преследованию; придёт время, что всё выйдет, как масло, на поверхность.

Пробощ ничего не отвечал, они приблизились к ризнице и вошли в костёл.